Михаил Бойцов - Бог, Рим, народ в средневековой Европе

Несмелые сомнения в справедливости таких утверждений стали появляться уже в 1970-е годы. М. Чернявский написал в кратком эссе о русском национальном самосознании раннего Нового времени, что оно опиралось на «триаду» — «православие, самодержавие, империя» [684] Cherniavsky M. Russia // National Consciousness, History, a. Political Culture in Early-Modern Europe / ed. by O. Ranum. Baltimore; L., 1975. P. 118–143. «Well, what are „we“? What is Russia? Moscow? And implicitly, what are the Russians? I submit, essentially, they are the triad: Autocrat. Orthodoxy, Empire… These strands do not make up a national consciousness; but perhaps we can see them as basic elements of a national subconsciousness, in the sense that they are the bricks out of which the structure of national consciousness was later built» (Ibid. P. 129–130). , подготавливая, таким образом, рождение знаменитой формулы графа С. С. Уварова. Д. Миллер посвятил обширный очерк «Великим Четьим Минеям» и «Степенной книге» как памятникам «национального» самосознания (недавно эта же тема была представлена и в его книге о культе св. Сергия Радонежского) [685] Miller D. The Velikie Minei Chetii and the Stepennaia Kniga of Metropolitan Makarii and the Origins of Russian National Consciousness // FOG. 1979. Bd. 26. P. 263–382; Idem. Saint Sergius of Radonezh, His Trinity Monastery, and the Formation of the Russian Identity. DeKalb, 2010. , и «национальное» самосознание в этой работе сводится к ряду государственно-политических идей; проблема специфических черт дискурсов «русской идентичности» Д. Миллером фактически исключена из поля внимания.

Ряд важных наблюдений сделан П. Бушковичем в трех очерках, посвященных истории национального самосознания в России [686] Bushkovitch P. The Formation of a National Consciousness in Early Modern Russia // Harvard Ukrainian Studies. 1986. Vol. X. No. 3–4. P. 355–376; Idem. What Is Russia? Russian National Identity and the State, 1500–1917 // Culture, Nation, a. Identity. The Ukrainian-Russian Encounter (1600–1945) / ed. by A. Kappeler, Z. E. Kohut, F. E. Sysyn, a. M. v. Hagen. Edmonton; Toronto, 2003. P. 144–161; Бушкович П. Православная церковь и русское национальное самосознание XVI–XVII вв. // Ab Imperio. 2003. № 3. С. 101–117. С работами П. Бушковича перекликается статья: Kohut Z. E. A Dynastic or Ethno-Dynastic Tsardom? Two Early Modern Concepts of Russia // Extending the Borders of Russian History. Essays in Honor of A. J. Rieber / ed. by M. Siefert. Budapest; N. Y., 2003. P. 17–30. . Он констатирует, что долгое время ученые были сосредоточены на истории русского национализма, пренебрегая дискурсами русской идентичности, которые можно выявить, обратившись к «глубинному значению слов „Россия“ и „русские“, а не к различным связанным с этими словами идеям» и задавшись вопросом о том, в чем состоит «фундаментальный пласт идентичности», the fundamental layer of identity, «какие народы и земли это слово, примененное к конкретной нации, включает, а какие — исключает» [687] Bushkovitch P. What Is Russia?.. Р. 145. .

В советской культуре Россия понималась как этническое сообщество, «Russia was interpreted as ethnic unit», но так ли она осмысливалась в дореволюционной российской культуре? Напомнив о космополитическом составе элит империи и о безрезультатности политики русификации, Бушкович делает предположение, что идентичность (более подходящим термином было бы «дискурсы идентичности»), связанная с понятием «Россия», может быть определена как «государственническая» или даже «династическая» [688] Ibid. («If I am right, then the identity found in the term „Russia“ was of a type that could be called statist or even dynastic»). , и российский опыт противоречит идущему от Г. Кона противопоставлению «политико-гражданского» и «этнокультурного» принципов построения идеологических представлений о национальном.

Говоря о московском периоде в истории России, Бушкович констатирует на основе накопленного историками опыта, что, хотя мотив «мы — русские» и «наша Россия» присутствует в культуре Московского царства, в круг «русских» включаются и татары, и карелы, и мордвины, а русские нарративы (летописи, «Степенная книга», «Сказание о князьях Владимирских») «имеют предметом династию, а не страну или народ» [689] Ibid. P. 147. . В середине XVII столетия в эту концепцию «русского» была включена Малороссия (Украина), при Петре — Прибалтика, но петровское понятие «император» не имело ничего общего с господством «русских» или «России» над остальной частью империи, и в этом отношении Петр не внес ничего нового в представления о «русской» идентичности [690] Ibid. P. 149. . Более того, появившиеся во второй половине XVII в. этнические идеи «барочного славизма и сарматизма» были отвергнуты культурой образованных слоев общества [691] Ibid. P. 151–152. , и это было связано (добавим от себя), скорее всего, с унаследованной от Московской Руси манерой мыслить о «русском».

В неизбежно беглых наблюдениях П. Бушковича важны две стороны. Во-первых, констатация более или менее очевидного: в Московском государстве представления о русском и русских не были этническими представлениями; во-вторых, не менее очевидная констатация: специальное систематическое изучение соответствующих памятников пока не проведено.