Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Но ещё за три года до Пушкинской речи один из безвестных корреспондентов «Дневника писателя» задавал его автору следующий вопрос: «Чего это недостаёт западному социализму?.. Ведь социализм и один, сам по себе, заключает в себе элементы объединения всех в одном, в одно братское семейство, общество?.. Я не понимаю, что такое даёт миру православие, или православное славянство, чего бы там ни было в социальных (лучших) школах, над чем бы там ни трудились? Прудон, Лассаль и многие другие…» [367]

Автор этого послания мучительно желает уяснить себе ход мысли Достоевского. Он как бы рассуждает вслух: «Положим, общинное землевладение, надел и т. д. всё это так, конечно. Но всё это, кажется, не то, недостаточно определяет отличие, не в существенном, по крайней мере. Разве в характере русского человека? В общем, народный характер? Какими чертами его можно определить? Мне думается, только вот не могу себе я ясно представить и сформулировать, что всё это общинное землевладение и многое другое, и даже само православие есть следствие, а не причина».

Безымянный читатель неожиданно для себя делает очень важное открытие. «Наивное» читательское сознание вдруг обнажает то, что отказывается видеть Достоевский, но из чего он невольно исходит.

Действительно, за всеми рассуждениями автора «Дневника», за сложными изгибами его всё время как бы «ускользающей» мысли, словно некий фантом, просвечивает один образ. Это – образ народа. Народ выступает единственным носителем «вселенской правды»: последняя суть правда народная. Но в таком случае «всё прочее» обретает значение только в связи с тем, что обнимается понятием народной нравственности. Она совпадает у Достоевского не только с «формулой православия», но и с формулой исторического прогресса. Доминирующие черты нации переносятся на её социальное поведение. На этой основе «моделируются» как ближайшие, так и более отдалённые «ходы» отечественной истории.

Первоочередная историческая задача – сойтись с народом. Но кто должен сходиться?

«Трудно представить себе что-нибудь менее сходящееся нравственно, как народ и иной миллионер-фабрикант» [368], – пишет автор «Дневника». С этой стороны «обособление» – непреодолимо.

Русской буржуазии нет места в утопии Достоевского. Она исключена из будущей исторической жизни.

Сойтись с народом должна интеллигенция. Сойтись с народом должна молодёжь. Но если довести мысль Достоевского до логического конца, в первую очередь – «революционная» молодёжь. Автор «Дневника» как бы догадывается о скрытом религиозном характере её с лужения. Ибо её идеал («в идеале») совпадает с формулой народной нравственности.

Для Достоевского, убеждённого противника революции, «неуспокоенность» молодёжи является источником великой веры. Однако он прекрасно помнит о том, что, когда сотни молодых людей двинулись «в народ», мужицкая Русь не шелохнулась. В его ответе московским студентам (1878), вопрошавшим его о смысле недавних событий, нет ни тени злорадства: в нём слышна лишь глубоко затаённая горечь. «Явились грустные, мучительные факты: искренняя честнейшая молодёжь, желая правды, пошла было к народу, чтобы облегчить его муки, и что же? народ её прогоняет от себя и не признаёт её честных усилий» [369]. «Честных усилий» – сказано спокойно, как давно решённое, само собой разумеющееся. Ни Каткову, ни Победоносцеву, ни Мещерскому – никому из людей этого круга никогда не пришло бы на ум отзываться о революционерах-семидесятниках в таком духе и тоне. Так мог говорить только Достоевский.

Знаменательно, что в данном случае автор «Карамазовых» вовсе не склонен безоговорочно признать правоту одной из сторон – именно той, которая всегда была для него высшей и последней инстанцией: «А между тем ведь в сущности тут есть ошибка и со стороны народа…» [370]

Это – трагедия взаимной глухоты, непонимания, неслышания. Одних «честных усилий» здесь недостаточно: «соединение» немыслимо, когда «соединяемые» не только говорят, но и «слышат» на разных языках.

На каком же языке «слышал» сам Достоевский?

Во всяком случае он мгновенно улавливал фальшивую ноту.

В 1877 г. Лев Толстой заканчивал печатанием «Анну Каренину». В романе, уже несколько лет занимавшем внимание русской публики, «чистый сердцем Лёвин» говорил о том, что так волновало тогда Достоевского.

Лёвин говорил о долге народу.

Достоевский не дожил до суровых эпитимий толстовства: тем поразительнее, что он стал едва ли не первым критиком этого зарождавшегося учения [371].