Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Г. Достоевский, – писал П. Ткачёв, – вовсе и не подозревает, что в его мечтаниях решительно нет никакого фактического содержания, и мыслит он не реально, а Бог знает как, – хоть святых вон выноси. В то же время сколько искренности, сколько любви, и сколько фанатизма в его привязанности к народу, к России» [355].

Позднейшие исследователи попытаются разрешить эту «неувязку». Они найдут, наконец, определение народолюбию Достоевского: они будут именовать таковое «реакционным демократизмом» [356]. Формула, как видим, на редкость ёмкая. Однако имеет ли она отношение собственно к Достоевскому?

«Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы» [357].

Свой демократизм Достоевский вынес из «мрачных пропастей земли».

Но почему бывший узник Мёртвого дома именно теперь заговорил о «всеобщем демократическом настроении»?

У него были к тому серьёзные причины.

По меткому выражению Глеба Успенского, литература и общество начали «строить народу глазки» [358]. «Мой, мой! наш, наш! слышится со всех сторон, и бедного мужика рвут на клочки внезапно возлюбившие его интеллигентные господа, ещё так недавно смотревшие на него, как на простую оброчную статью».

Публицисты демократического лагеря не скрывали откровенной издёвки. Ибо они весьма близко знали тех людей, для которых вопрос о народе из области теоретических рассуждений давно перешел в практическую плоскость.

Об этих людях не мог не знать и Достоевский.

Весной 1874 г. сотни юношей и девушек направились в глубь России. «Хождение в народ», как известно, окончилось провалом. Однако прецедент был создан. По-своему он был не менее значителен, чем «прецедент» 1861 г. Впервые общество (т. е. его образованная часть, «верх») буквально двинулось навстречу народу.

Жизнь явила пока только одну форму того «соединения», к которому Достоевский не уставал призывать еще с начала 1860-х гг. И форма эта – вне зависимости от субъективных пожеланий «почвенников» – оказалась чревата революцией.

Шаг был сделан именно в том направлении, следование которому должно было, по убеждению Достоевского, отвратить всякую возможность социального взрыва.

Шаг к народу оказывался одновременно шагом к грядущим катаклизмам.

Разумеется, автор «Бесов» ни в коей мере не сочувствовал тем политическим целям, которые ставили перед собой революционеры 1874 г. Но, осуждая методы, Достоевский высоко ценил сам порыв. Представляется, что в словах писателя о «всеобщем демократическом настроении», помимо прочего, сказались прямые отголоски того движения, у истоков которого стояла русская радикальная молодёжь.

В записных тетрадях к «Дневнику» мы находим такую характеристику «разъединённого» общества: «Ничто не смущает этих обособленных, ничто не сближает их. Они факт<���ически?> стоят рядом друг с другом, и каждый ничего кроме себя знать не хочет и не видит на свете. Грустно, хотя оптимизм бросившейся в народ молодёжи не даст ли противоположные плоды? Я выставляю лишь факт» [359].

Теперь посмотрим, что говорится по этому же поводу в самом «Дневнике»: «Честность, искренность нашего общества не только не подвержены сомнению, но даже бьют в глаза. Вглядитесь и увидите, что у нас прежде всего вера в идею, в идеал, а личные, земные блага лишь потом. <���…> В этом смысле наше общество сходно с народом… и в этом даже его главный пункт соединения с народом» [360].

При сопоставлении этих двух высказываний: одного – «для себя», другого – «на публику», бросается в глаза очевиднейшее противоречие. В первом случае – решительное порицание «обособления», во втором – хвала «честности и искренности». В каком же случае «искренен» сам автор?

Повторим вместе с Достоевским его вопрос: «Оптимизм бросившейся в народ молодёжи не даст ли противоположные плоды?» «Противоположные плоды» – это как раз те самые «честность и искренность», которые обнаруживает в обществе автор «Дневника». Он не мог не знать, на какой почве взросли эти плоды.

Парадокс состоит в том, что нравственный потенциал русской революции Достоевский склонен «переадресовать» тому самому обществу, которое эта революция собиралась разрушить.

Он недаром говорил X. Алчевской, а затем повторил публично, что возражения по поводу его слов о «довольстве демоса» служат ему порукой за будущее. Рискованная «прививка» дала отрицательный результат. Именно такая реакция свидетельствовала, по его мнению, о том, что общественный организм ещё обладает запасами социального здоровья.