Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Любимые герои Достоевского, правдоискатели и правдолюбцы, находятся «в возрасте революции». Ивану Карамазову – 23 года. Алёше – 20.

Да и самоё русскую революцию Достоевский считает возрастной болезнью. Она для него совсем не похожа на тот внушающий ужас недуг, который поразил запад Европы. Здесь, в России, – это болезнь роста. Но как раз такая болезнь – в отличие от всех других недугов и «обособлений» – свидетельствует о том, что общественный организм ещё обладает силами для восстановления своего социального и нравственного здоровья. В этом смысле революционность выступает как органическая черта совершающегося общественного процесса, но черта, самим этим процессом искажённая и «обособленная». «По странной аберрации ума» позитивные идеалы молодёжи выступают на арену общественной жизни в своей негативной форме.

Достоевский искренне убеждён в возможности «мирного использования» того нравственного потенциала, каким обладает молодое поколение.

Автор «Дневника» нигде не говорит (да и не мог он этого сказать), что будущее принадлежит подзащитным Боровиковского. Но знаменательно, что последний понял его именно так.

Даровитый адвокат, пылкий поэт и будущий благополучный сенатор А. Боровиковский вовсе не склонен считать подсудимых по делу «50-ти» настоящими революционерами. Но, независимо от его мнения, они считали себя именно таковыми.

А. Боровиковский пишет, что «о революции почти не было и помину». Между тем последнее слово Петра Алексеева, прозвучавшее на этом процессе (о готовой подняться «мускулистой руке» рабочего люда), призвано было убедить публику как раз в обратном.

Для А. Боровиковского (как, очевидно, и для Достоевского) терминология, которой пользовались обвиняемые, суть «нечто заграничное», постороннее, внешнее. Боровиковского удручает форма. Но для его подзащитных эта форма вполне адекватна тем убеждениям, в искренности и справедливости которых он, по-видимому, не сомневался.

Как, впрочем, не сомневался и Достоевский, для которого наиболее адекватной формой выражения его убеждений являлся, как он сам полагал, «Дневник писателя».

Пытаясь понять друг друга, обе «стороны» старались не заметить этой «детали», проигнорировать её. Но в политике, очевидно, так же нельзя пренебрегать формой, как и в искусстве.

Достоевский чувствовал правомерность того порыва, которым было охвачено молодое поколение, хотя пытался отделить этот порыв от его вербального – на их языке – выражения. Молодёжь чувствовала «высшую правоту» Достоевского, но в свою очередь не принимала его «язык» и, следовательно, того исторического решения, которое, по мнению автора «Дневника», как раз и могло бы повести к осуществлению её собственного идеала.

«После процесса, – пишет А Боровиковский, – я читаю то, что вы “изо всей силы” заявляете, – как мною самим прочувствованное, как несомненную истину».

«Изо всей силы» – это опять-таки слова Достоевского. Вот они: «Но я только то хочу заявить изо всей силы, что их влечёт истинное чувство».

«Истинное чувство» направляло и перо Достоевского. Сходились в чувстве. Иными словами – «в песне».

Сходились, чтобы разойтись как враги.

Словно Чёрт в кошмаре Ивана Фёдоровича, является Достоевскому навязчивый призрак. Революция – «чёрный человек» Достоевского.

Но и сам Достоевский – её двойник.

“Fraternité ou la mort” (Будь мне братом или голову долой) – так «переводит» автор «Дневника» лозунг будущих Великих инквизиторов, насильственных объединителей человечества.

«Материализация идеалов» страшила Достоевского. Он не забывает об опыте Великой французской революции, которая, провозгласив свой знаменитый призыв, затем обрекла Францию «безграничному владычеству буржуазии – первого врага демоса» [384].

В России 1870-х гг. «массовый вариант» социализма являлся в значительной степени эклектическим образованием (вспомним хотя бы великолепную мешанину в голове смоленского гимназиста!). Всё это удивительное сочетание прекраснодушных, умеренно либеральных или же, наоборот, ультрареволюционных, иезуитских, беспринципных (как, например, у Нечаева) идей представлялось Достоевскому каким-то совершенно оторванным от реальной почвы, грубо рационалистическим единством, игнорирующим глубинные законы человеческого бытия, его этическую и эстетическую природу. И Достоевский с удивительной прозорливостью указывал порой на ту угрозу, которую эти издержки [385]в себе таили [386].