Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

20 ноября

1864 г.

Москва.

Покорнейше прошу высылать мне «Дневник писателя», начиная с 1-го № в течение всего 1877 года по следующему адресу:

20 авг<���уста> <18>80.

Я с нетерпением ожидал получения в Москве Вашего «Дневника» [1199], дорогой Фёдор Михайлович, справлялся о нем у Живарева [1200]и был несказанно обрадован и благодарен Вам за присылку. По прочтении же экземпляров уже с десяток мною роздано и по указанию моему приобретено. Появление «Дневника» с разъяснением речи было необходимо. Речь Вашу трудно было отделить от факта произнесения и произведённого ею впечатления, ибо в этом взаимодействии было непосредственно принято и почувствовано несравненно больше того, что высказано было словами речи и что услышано слухом и сознано. Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронзила туман голов и сердец, и так же быстро, как молния, исчезла, прожёгши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумления, хотя и неотчётливого, одного намёка. Потому что речь Ваша не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в нём лишь намёками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души. А некоторые, и может быть большая часть спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном негодовании на самих себя! «А чёрт возьми, – говорил в тот же день один студент, больше всех рукоплескавший, моему знакомому студенту, – ведь он меня чуть в мистицизм не утащил! Так-таки совсем и увлёк было!..» Но это молодёжь, а записные «либералы» затеяли, как сами знаете, ретираду похитрее и поковарнее. Одним словом, разъяснение было нужно, и Вы разъяснили превосходно. Само собою разумеется, сойдись западники и славянофилы в понятии об основе (православной или истинно христианской) просвещения – между ними всякие споры и недоразумения кончатся и стремление «в Европу», т. е. на арену общей всемирной, общечеловеческой деятельности народного духа, освящается. Вот почему, кстати сказать, тот только славянофил, кто признаёт умом или сердцем (последнее – святыня, не допускающая грубой проверки) Христа основою и конечною целью русского народного бытия. А кто не признаёт, тот самозванец. А таких псевдославянофилов развелось теперь куда как много. Выдернут изо всего миросозерцания Христа и не понимают, что всё разом убили. Таков и Градовский [1201]. Он даже лекции читал о славянофилах, по-видимому, очень сочувственные, в которых довольно ловко обходит вопрос религиозный. Но я однажды имел с ним беседу, в которой он мне прямо объяснил (и эта прямота делает ему честь), что у него религиозной шишки нет ни малейшей, что по этой части у него совесть – гладкое место, – совсем ему эта сторона недоступна. Я подивился, чему же он собственно сочувствует, но выразил уверенность, что это инстинктивное сочувствие приведёт его к разумению самой сущности «учения». Но вот этот abs религиозный и даёт себя знать. Ему остаётся только окончательно закабалить себя западничеству. В своей статье против Вас он является просто ограниченным человеком. Личная ли это ограниченность или роковая ограниченность всякого неверующего, отрицающего?

Конечно, самое важное в «Дневнике», самое многосодержательное – это Ваши 4 лекции Градовскому [1202]. Упрекнуть Вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объёму. Тут у Вас мимоходом, стороною брошены истинные перлы, напр<���имер> хоть место о встрече человеко-бога с богочеловеком и другие места, годящиеся в темы для целых сочинений. Жаль, что они выброшены так, в полемической статейке. Статьи же хороши безусловно, и я с Вами вполне и во всём согласен. От Градовского не осталось ни клочка. Он, конечно, будет отвечать, что, дескать, на такой щекотливой почве бой не ровен. Вам, мол, можно, а мне неудобно, назовут-де безбожником и т. п. Таковы всегда их примеры, вынуждавшие и Хом<���якова>, и брата, и меня, и Самарина воздерживаться в печатной полемике от вопроса религиозного. Но то время было иное, а теперь это лишь увёртка, ответ неискренний и недобросовестный. И рад я буду, если Вы, мне дорогой и искренно-чтимый Фёдор Михайлович, проторите дорогу для откровенных бесед о том, в чём вся суть, – Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю, органическое свойство), что Вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов; слишком большое обилие первых, причём основная обставляется и иногда заслоняется множеством побочных; крупная черта подчас теряется в богатстве мелких. Ещё пред взором читателя не выяснились линии всего здания, а Вы уже лепите детали. Этот недостаток свойствен художникам-мыслителям, у которых образ или мысль возникает со всеми частностями, во всей жизненности, [с] случайностями, разнообразными воплощениями, так что им очень мудрено охолащивать, так сказать, свою мысль или образ. Я как-то упрекал Льва Толстого, что у него всё на первом плане, всё одинаково сильно живёт, тогда как в живописи, например, и в натуре для глаза – ярко видно лишь то, что на первом плане, а остальное по мере отдаления бледнеет, сереет. Что было бы, если б глаз одинаково отчётливо и живо видел и близкое и на краю горизонта? Он бы лопнул. Так и Вы. Вы всегда даёте читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остаётся недосказанным. Иногда у Вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдалённый горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится, – и только скачок. Я это говорю на основании деланных мною наблюдений о впечатлении, произведённом Вашими статьями на большинство читателей. – Для меня понятен каждый Ваш намёк, каждый штрих, – ну а для читателя вообще – слишком, повторяю, крупна порция.