Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Словечко «устарел» сорвалось с пера писателя, очевидно, не случайно. К этому времени у автора «Братьев Карамазовых» сложилась по-своему целостная этико-историческая концепция исключительного для России социального исхода – концепция, хотя и опирающаяся на некоторые общие с Аксаковым положения, но неизмеримо более глубокая и всеобъемлющая, нежели политическая программа издателя «Руси».

Аксаков ждал реформ, могущих воплотить в жизнь стародавние заветы славянофильства.

Достоевский жаждал глобального нравственного переворота – прежде всего социально-этического преобразования русского общества – в качестве необходимого условия и первого этапа мирового исхода [1190].

Аксакова поражал масштаб Достоевского: «Иногда у Вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдалённый горизонт, с перспективой такой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится <���…>».

Великолепно понимая степень обаяния Достоевского, И. Аксаков говорит о его возможностях «благотворного действия на общество, на молодое поколение в особенности». Аксаков как бы уступает Достоевскому первую роль, с тем, однако, условием, чтобы Достоевский был в этой роли проводником его, Аксакова, идей.

По-видимому, Достоевский разгадал дальний прицел своего корреспондента. Он горячо благодарит Аксакова за его письмо, называя последнее «драгоценным», но отнюдь не принимает всех содержащихся в нём замечаний. «Никогда ещё в моей жизни я не встречал критика столь искреннего и столь полного участия к моей деятельности, как теперь Вы. Я даже забыл думать, что есть, что могут быть такие критики. Это не значит, что я с Вами во всём согласен безусловно <���…>» [1191].

И. Аксаков стремится найти точки соприкосновения с Достоевским прежде всего в плоскости понимания христианства. Но он с горечью убеждается в тщетности своих усилий. Его пугает публицистический темперамент автора «Преступления и наказания». Сам же Достоевский прозрачно давал понять, что слова его «Дневника», вызвавшие столь горячие возражения И. Аксакова, – не случайная обмолвка: «Ваш тезис мне о тоне распространения в обществе святых вещей, т. е. без исступления и ругательств, не выходит у меня из головы. Ругательств, разумеется, не надо, но возможно ли быть не самим собою, не искренним? Каков я есть, таким меня и принимайте <���…>» [1192], – так отвечает Достоевский на упрёки Аксакова. И ещё через месяц: «Поверьте, глубокоуважаемый Иван Сергеевич, что жало – ещё не есть ругательство. В ругательстве, напротив, оно тупится. Я не к ругательству призываю. Но жало есть лишь остроумие глубокого чувства, а потому его завести непременно надо» [1193].

В эпистолярной полемике Аксакова и Достоевского кроются гораздо более глубокие и принципиальные обстоятельства, нежели те, вокруг которых внешне ведется спор. Суть этого спора – в малозаметном на первый взгляд различии миросозерцаний.

Достоевский, по-видимому, считал преждевременным обострять обнаружившееся разномыслие [1194]. Он обещает подробно ответить Аксакову на его письма после окончания работы над «Братьями Карамазовыми». Но вот работа закончена, а писатель вновь уклоняется от ответа.

Достоевский, стоявший тогда на распутье, полный мучительных надежд и сомнений, ещё не ведал, что через несколько месяцев наступит конец иллюзиям 1880 г.

Дописанные слова и даты заключаются в угловые скобки; слова, прочитанные предположительно, – в квадратные скобки.

Письма И. С. Аксакова хранятся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (РГБ. Ф. 93. П. 6.I).

Все письма печатаются по автографам.

Милостивый государь, Фёдор Михайлович.

При разборе бумаг своих нашёл я у себя забытую совершенно рукопись некоего Якова Тимофеева, учителя Воронежского духовного училища: «Наёмщики». Она для меня слишком велика, и я решился послать её Вам. Может быть, она Вам пригодится [1195]. Мне ужасно совестно перед автором, и я спешу ему написать, что его пьеса находится у Вас. Не думаю, чтобы она была совсем без достоинства.

У меня также теперь на рассмотрении роман г-жи Вельтман (жены известного писателя): Приключения царевича Густава Эриковича, жениха царевны Ксении Годуновой [1196]. Роман замечателен по добросовестному изучению той эпохи по шведским и польским источникам и очень интересен. Между нами говоря, таланту мало, но знания и любопытных исторических подробностей множество. В прежние времена подобный роман мог бы составить славу писателя. Мне он не годится, потому что он в пяти частях. Роман был совсем сторгован Катковым, но тогда изящным отделом заведовал в «Русском вестнике» Писемский, и дело разошлось потому, что он требовал от г-жи Вельтман помещения какой-то похабной сцены в его вкусе. Слог поправлен её мужем, но я счел бы нужным всё-таки его подправить, если б вздумал печатать. Автор возьмёт за свой роман очень недорого. По совести говорю – этот роман несравненно лучше множества повестей, печатаемых «Эпохой», и имеет хоть то достоинство, что знакомит с малоизвестной исторической эпохой. Автор обладает огромным запасом знания. Вот «Наёмщиков» так я вовсе не читал. Если Вы не прочь от романа Вельтман (sic), то напишите мне, и я Вам его вышлю.