Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Смешно писать рецензии на собрания сочинений. Особенно когда эти сочинения принадлежат Достоевскому. Остаётся благодарить издателей. Какой, право, смысл имеют все наши частные замечания (которых у любого исследователя может набраться сколько угодно) в сравнении с очевидными достоинствами этой многотрудной работы, не только вобравшей в себя славные традиции академической школы, но и двинувшей вперёд её самоё? Разве не ясно, что Полное собрание сочинений Достоевского уже стало издательской классикой и, следовательно, примером для подражаний?

Однако этот тридцатитомник, понимаемый как научная реальность, не есть последняя инстанция в споре. Он тоже имеет открытый финал. С Достоевским (и с наукой о нём), к счастью, не случилось того, что произошло с неким поэтом, который, написав прочувствованные стихи о любви, удовлетворённо заметил: «Закрыл тему».

Да, тема остается открытой. Это тем более удивительно, что русская классика по всем прикидкам не имела шансов пережить истекающий век. Она могла умереть ещё на его заре – вместе с гибелью государства. Тем не менее она выжила и даже пользуется спросом. Добьёт ли её, наконец, нынешний катаклизм?

Оставим в покое Достоевского. Он сделал, что мог. Не стоит превращать его тексты в гадательную книгу, где тщатся отыскать толкования на каждый – пусть даже похмельный – сон.

Зачем тогда читать собрания сочинений?

Толстой говорил об авторе «Карамазовых»: нельзя поставить на памятник, в поучение потомству, человека, который весь борьба. Но не довольно ли с нас бестрепетных железных кумиров?

Георгий Адамович рассказывает, что при журнальной публикации стихов О. Мандельштама «Я не увижу знаменитой “Федры”…» была допущена опечатка. В строчках:

вместо «слабо» стояло: «слава». Н. Гумилёв был восхищен этой типографической оплошностью и находил в ней истинный поэтический смысл. Самому Мандельштаму якобы тоже нравился такой «технический вариант», и на поэтических вечерах он предпочитал оглашать именно его. Однако ни в рукописи, ни в трёх прижизненных изданиях «Камня», который завершается этим стихотворением, никаких разночтений не обнаруживается. Более того, не разыскана и сама гипотетическая опечатка.

Если это всего лишь мифологема, то, надо признать, довольно красивая, воскрешающая искусительную атмосферу Серебряного века. Перед нами устное предание: оно, во всяком случае, не порождает никаких текстологических проблем.

Другое дело, когда в наличии имеется текст. Например, наборная рукопись «Дневника писателя» за сентябрь 1877 г. – с серьёзной авторской правкой. И тут возникает некоторая текстологическая коллизия. В Полном собрании сочинений, самом капитальном и авторитетном своде всего написанного Достоевским, один из фрагментов указанного текста воспроизведён следующим образом: «…и самая картина судьбы столь великого и прекрасного существа < нрзб > [хохот], может быть, лучшего из людей – картина, возбуждающая лишь непоборимый смех над ним в людях, а не слёзы отчаяния…» и т. д. Откуда взялся этот не очень понятный в данном контексте «хохот»? Может быть, те, кто расшифровывал рукопись, предположили такое чтение по аналогии с находящимся поблизости словом «смех»? Но от этого смысл «хохота» не становится яснее.

Автор книги, о которой пойдет речь [1150], сравнила трудное для чтения место с вариантом черновой рукописи. И тогда сомнительный «хохот» естественно стал «Дон Кихотом»: «И самая картина судьбы столь великаго и прекраснаго существа как Дон Кихот…» И это, как говорится, две большие разницы. Имя, играющее столь важную роль в мире Достоевского, проясняет мысль автора «Дневника» и делает весь фрагмент доступным для последующих интерпретаций.

«Перед нами, – пишет Н. А. Тарасова, – текст с большим количеством правки, позволяющий представить иллюстративную схему текстологического анализа трудных чтений: при восприятии записи слои текста мысленно отъединяются друг от друга, и авторское слово постепенно освобождается от разного рода графических “шумов” – это возможно при владении информацией об авторском почерке и особенностях творческого процесса…»

Искусством освобождать текст от «графических “шумов”» Тарасова обладает в полной мере. Предпринятое ею исследование не может не вызвать истинной научной приязни. И по масштабу задачи, и по объёму и сложности исследуемого материала, и по тщательности (я бы даже сказал, скрупулёзности) исполнения этот труд может служить примером для текстологических штудий. Фактически автор в одиночку выполнила работу, которая под силу целой текстологической группе.