Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Нам возразят: а как же, например, такое высочайшего класса издание, как «Мифы народов мира»? Оно выходило в те же самые времена и сумело, несмотря ни на что, поименовать всех. Но, мифы – они и есть мифы: как, помнится, говаривал Смердяков, «про неправду всё написано».

Сравнительно скудно представлены в Собрании и усилия современной зарубежной достоевистики. Ссылки на американские, французские или немецкие работы, чей удельный вес в мировой науке о Достоевском довольно велик, можно перечислить по пальцам. Впрочем, это наш общий порок. Он есть следствие цветущего советскоцентризма, гуманитарной самоизоляции (своего рода научной китайщины), давно преодолённой и немыслимой в сфере естественных наук.

Говоря о научной корректности Полного собрания, всякий исследователь отметит, что она почти безупречна: исключения, как всегда, касаются лишь тебя самого.

На с. 139 тридцатого тома (кн. 1) опубликовано письмо Достоевского от 15 февраля 1880 г., озаглавленное так: «Неустановленному лицу (слушательнице Высших женских курсов)». Что за таинственная незнакомка? Между тем в нашей книге «Последний год Достоевского» (М.: Советский писатель, 1986. С. 104–109) лицо это точно установлено и названо полное имя: Александра Николаевна Курносова. Мы привели также значительные отрывки из её неопубликованного письма, на которое, собственно, и отвечает Достоевский.

И ещё, если будет позволено. Справедливо заключив, что пост скриптум к письму Анне Григорьевне от 25 мая 1880 г. на самом деле написан Достоевским днём позже, 26-го, и по сути является самостоятельным посланием, авторы примечаний забывают указать, что сей любопытный факт впервые установлен на с. 543 «Последнего года». Можно было бы, пожалуй, предположить, что комментаторы тома, вышедшего в 1988 г., просто не успели учесть новейшие данные. Однако ссылки на «Последний год Достоевского» благородно присутствуют на других страницах того же тома.

Полагаем, читатель великодушно простит нам эти примеры, которые свидетельствуют лишь о том, что нет на свете трудов (тем более – Полных собраний), которые, подобно карте звёздного неба в «Братьях Карамазовых», не нуждались бы в уточнении.

Это относится даже к самой бесспорной части Собрания – его текстологии.

В опубликованных в 27-м томе черновых записях Достоевского к последнему (1881, январь) «Дневнику писателя» возникает одно загадочное место: «Белинский. Необычная стремительность к восприятию новых идей с необычайным желанием, каждый раз, с восприятием нового растоптать всё старое, с ненавистью, с оплеванием, с позором. Как бы жажда отмщения старому, и я сжёг всё, чему поклонялся».

К кому относятся эти слова? Разумеется, к Белинскому: ведь Достоевский сам обозначил имя. Но далее в записи следует фраза: «Этого никогда не случалось с Белинским». И утешенные тем, что честь «неистового Виссариона» не пострадала, комментаторы относят жёлчные слова Достоевского не к нему, а к неким «другим критикам». (Т. 30. Кн. 1. С. 391).

Между тем то, что нам известно о Белинском, полностью соответствует аттестации, данной ему автором «Дневника».

«Он, – говорит о Белинском Гончаров, – как Дон Жуан к своим красавицам – относился к своим идолам: обольщался, хладел, потом стыдился многих из них и как бы мстил за прежнее своё поклонение». «Вообще крайности составляли главную черту его характера, – замечает Некрасов, – как в литературе, так и в жизни. Середины у него не было – и человек или книга, ещё сегодня милые ему, рисковали завтра возбудить его отвращение. Такие перемены совершались в нём всегда резко и круто…»

Сам литературный контекст должен был бы убедить комментаторов внимательнее всмотреться в текст и задаться вопросом: всегда ли две соседние фразы находятся в строгой логической связи? Тем паче – в черновиках. Слова «этого никогда не случалось с Белинским», скорее всего, входят в совсем иной смысловой ряд. Потому что с Белинским «это» как раз и случалось.

С Белинским случилось именно то, что в силу прямой генетической преемственности совершается с нами. Ибо неутолимая жажда «растоптать всё старое, с ненавистью, с оплеванием, с позором», есть признак инфантильной и идеологизированной культуры (что порой совпадает), которая не доверяет собственному эстетическому чутью и требует «дополнительной» санкции – политической, религиозной, моральной. Русская критика привыкла вести допросы с пристрастием («како веруешь?»). И, запуганный или обольщённый, художник спешит подписать – в метафизическом, разумеется, смысле – заранее заготовленные ею ответы («тёмное царство», «певец униженных и оскорблённых», «зеркало русской революции» и т. д.). Возможно, такой ценой даётся бессмертие.