Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Через год появляется ещё одна дочь: в честь бабушки, Марьи Дмитриевны, её называют Марией. Очевидно, не дошедшее до нас письмо Исаева с сообщением об этом событии содержало просьбу о помощи. Достоевский немедленно (в тот же день) посылает из Старой Руссы «любезному другу Паше» 20 рублей, извиняясь, что не может послать больше: «Рад, что хоть этим могу тебе быть капельку полезным» [1085]. Письмо написано во вполне родственном духе. Он соблюдает слово, торжественно данное при рождении Любови Фёдоровны: «Одно скажу, что люблю тебя по-прежнему и более всего рад тому, что ты сумел поставить себя на порядочную ногу. Ты да Люба, которой уже почти три месяца, – мои дети, и всегда так будет» [1086].

Но так будет не всегда.

Осенью 1874 г. Паша выкидывает кульбит.

В очередной раз потеряв место в Петербурге, он направляется в Москву, где, как полагает, есть шанс устроиться на службу. Его жена, оставшаяся с двумя детьми на руках и без средств, не получает от него никаких известий. Отчаявшись, молодая женщина отдаёт двухмесячную Марию в воспитательный дом. (Тут, кажется, не обошлось без содействия двоюродного брата Анны Григорьевны, врача-педиатра М. Н. Сниткина.) Паша тем временем вдруг обнаруживается и, как всегда, просит у папа́ (который безвылазно корпит над «Подростком» в Старой Руссе) вспомоществования. Причем в необычно крупном размере – 150 рублей. (Кстати: характер исчезновения Паши наводит на мысль – не появилась ли у него в Москве «невидимая миру» пассия ?)

«Если б я и хотел тебе изо всех сил дать просимое тобою, – отвечает Достоевский 4 ноября 1874 г., – то ни в каком случае не мог бы в настоящих моих обстоятельствах, ибо нет у меня денег , и так сложилось, что до напечатания моей работы в “От<���ечественных> записках” неоткуда будет получить». Тем не менее ввиду «жестокого положения» пасынка он изыскивает для него 25 рублей («точно отрезал от себя ножом – до того я теперь в безденежье»), присовокупляя при их посылке, чтобы Паша непременно отослал эти деньги бедствующей супруге, а не покупал бы себе «запонок, портмоне и проч.». Он сулит очередную – скромную – присылку в декабре, рекомендуя направить также и эту сумму Надежде Михайловне. «…И из жалованья своего посылай, а сам извернись как-нибудь ввиду предстоящего и недалёкого успеха» [1087].

Под «предстоящим успехом» разумеется, конечно, скорая публикация нового романа в «Отечественных записках» и, как следствие, получение денег от Некрасова. «У всякого в жизни бывают дни, что надо претерпеть. Я пять лет сряду терпел и ждал, да почище твоего, а тут только три месяца!» Пять лет терпения, о которых говорится в письме, – это, конечно, послекаторжное пребывание в Семипалатинске: у Павла Александровича могли сохраниться на сей счёт собственные воспоминания.

Засим происходит нечто непредвиденное. Вечно нуждающийся и вечно клянчащий деньги Паша вдруг отказывается от помощи: с гордым видом возвращает посланный ему 25-рублевый транш . Как можно догадаться, это происходит не столько из-за мизерабельности суммы (в его положении любое даяние – благо), сколько из-за эпистолярного вмешательства Анны Григорьевны. Пашу глубоко уязвляет её письмо, которое, заметим, до нас не дошло, равно как и содержавшее «возврат» письмо самого Паши. (Сохранилось только несколько слов из него – в виде цитаты, приводимой в ответном письме Достоевского: «…На присланное супругою Вашею письмо, в котором она, выходя из всяких границ приличий, наговорила мне оскорблений…» [1088]) Очевидно, «приёмная мать» дала волю накопившимся чувствам.

«Если Анна Григорьевна прислала тебе неприятное для тебя письмо, – выговаривает пасынку Достоевский, – то смешивать нас обоих в этом деле ты не имел никакого права. Ты имел дело со мной, получал деньги от меня, а не от неё, тем более что я о письме её к тебе не знал ничего» [1089]. Таким образом, выясняется, что Анна Григорьевна, очевидно, не известив мужа, предприняла собственный манёвр. Вряд ли она не предугадывала последствий.

Не столь важно, кто прав, а кто виноват в этом, позволим сказать, семейном конфликте. Важно, что 27-летний Павел Александрович проявил здесь характер. И – чувство собственного достоинства.

Но характер проявил и 53-летний автор «Подростка». Он находит уместным в том же письме жёстко упрекнуть Пашу за его обращение с собственными детьми. «Имеешь ли ты понятие о воспитательном доме и о воспитании новорождённого у чухонки, среди сора, грязи, вони, щипков и, может быть, побой: верная смерть». Формальным призрением «малых сих» лишь маскируется общее равнодушие к жертвам социального зла. (Позднее в «Дневнике писателя» он будет подробно писать о «вышвыр ках» – детях, оставшихся без попечения семьи [1090].) Его страшит мысль, что подобную участь могла разделить родная внучка его первой жены. «Ведь не отдал же я тебя, всего только пасынка, куда-нибудь в ученье, в люди, в сапожники, а держал, воспитал, учил, да и теперь о тебе старался, писал за тебя письма или ходил просить о тебе Бог знает каких людей – что для меня нож вострый иногда».