Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Трудно судить о подоплёке этого сенсационного заявления, основанного, скорее всего, на не вполне надёжных источниках. Удивительно другое. Во-первых, со стороны заинтересованных лиц не последовало никаких опровержений столь убийственного обвинения. (Во всяком случае, нам об этом ничего не известно.) И второе – почему эта беспроигрышная карта не была разыграна властью в период тотального поношения бывшего главвоенмора, когда он был объявлен агентом всех иностранных разведок и любое, даже самое ничтожное доказательство его причастности к царскому сыску стало бы драгоценным подарком для его могущественного врага? Полагаем, ответ несложен. Брошюра Авла Геллия просто затерялась в волнах революционного моря – ко благу автора, избежавшего таким образом возмездия победителей. Они вряд ли пощадили бы его только за то, что он пытался бросить тень на самого жестоковыйного из них. (Настоящий Авл Геллий, римский писатель II в., грамматик и антиквар, интересовался исключительно древностями и, в отличие от Владиславлева, не позволял себе рискованных политических эскапад.)

Не обходит автор брошюры и животрепещущего вопроса о влиянии «немецких денег» на ход и характер русской революции. Он соглашается, что деятельность Совета народных комиссаров до такой степени нелепа и «пахнет авантюризмом», что трудно не поверить самому вульгарному и простому объяснению смысла этой деятельности: «Перед нами будто бы не учёные сумасброды и фанатики, а просто-напросто авангард Вильгельма». Провоцируемая большевиками гражданская война выгодна только Германии. «Если самого Ленина и ещё немногих из его ближайших сподвижников оставить вне подозрений в этой гнусности, то всё же останется целый ряд тёмных личностей, как Козловский, Фюрстенберг, Рошаль, Троцкий, Луначарский».

Владиславлев допускает, что «большевики, даже чисто идейные из них, получали деньги от Вильгельма». И, однако, как бы ни казался таковой их поступок безнравственным, автор не спешит «бросить в них камнем». Ибо, будучи интернационалистами, не признающими собственного отечества, большевики имеют моральное право брать деньги у его заклятых врагов. Поэтому со своей точки зрения Ленин не так уж неправ. «Если Вильгельм, такая цельная шовинистическая натура, способен понять своего антипода Ленина, то он, вероятно, считает последнего просто дураком, работающим на него, Вильгельма, но и Ленин, беря от него деньги на свою интернационалистическую пропаганду, тоже, наверное, считает дураком Вильгельма». И хотя можно сколько угодно негодовать по поводу действий большевиков, играющих судьбами собственной страны, и даже «присоединиться к оценке, сделанной Вильгельмом, умственных способностей большевицких вождей», нельзя считать их поступок безнравственным, поскольку они действуют в соответствии со своими убеждениями [653].

На исходе рокового 1917 г. родственником Достоевского владеют дурные предчувствия. Он говорит, что тюрьмы (не те ли чаемые «общественные темницы»?) уже переполнены «и скоро свободных мест не будет, а достойных тюрьмы оказывается ещё очень много». Террор пока ещё не обрушился на страну, но признаки его – налицо. «И вот <���…> Троцкий со сладострастием гориллы» уже намекает на пользу, приносимую одной «французской машинкой», которая радикально укорачивает людей. Большевики, в партийной программе которых помимо свободы слова, собраний, союзов и т. д. значилась также отмена смертной казни, придя к власти, немедленно требуют её восстановления. «…Удивительно, – восклицает Владиславлев, – как быстро усвоил себе готтентотскую логику лидер большевиков, видный революционер, автор крупного научного труда (“Развитие капитализма в России”), едва только развращающее начало власти попало в его руки». Нижегородский наблюдатель различает только одну положительную сторону большевистского эксперимента: он «послужит предметным уроком истории, от которого народ поумнеет». Автор не в силах предположить, что длительности урока с лихвой достанет на его собственную жизнь и на жизнь его детей и внуков.

Итак, Владимир Михайлович поначалу не принимает Великий Октябрь . Но против исторической необходимости нет приёма – и он, старый социалист, с головой уходит в кооперативное (не путать со всеобщей коллективизацией!) движение. В конце 1920-х он едва не получит срок – к счастью, не в качестве врага народа, а «всего лишь» по обвинению во взяточничестве. Однако на судебном процессе с блеском отвергнет инсинуации. При этом пригодилась данная ему аттестация старых большевиков, которых, если судить по формулировке, позволительно заподозрить в знакомстве с его давней брошюрой: «У Владиславлева могут быть серьезные политические ошибки, но в его личной честности сомнений быть не может!» [654]Тогда эти понятия ещё допустимо было разводить. В 1930-е, «крупный, рослый, с залысинами, с бородой и румяными щеками», он ещё бодр и во время событий учит испанский. Он пишет также «Воспоминания» и просит за них у того же Бонч-Бруевича 500 рублей в качестве аванса: денег на перепечатку (в отличие от декабря 1917 г.) у автора нет. Интересно, где эта рукопись ныне?