Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

В последний раз имя Достоевского встретилось нам в цензурных делах Министерства народного просвещения, относящихся к 1915 г.:

Отдел Учёного комитета, принимая во внимание отзыв рецензента (проф. И. А. Шляпкина. – И. В. ), находит собрание сочинений Ф. М. Достоевского в полном виде неподходящим чтением для учащихся низшей школы и потому не подлежащим допущению в ученические библиотеки низших учебных заведений, но полагает возможным настоящее издание сочинений упомянутого писателя признать заслуживающим внимания при пополнении бесплатных народных библиотек и читален.

На документе резолюция товарища министра народного просвещения А. К. Рачинского: «Согласен» [596].

Наконец, через десять лет после Первой русской революции и при громе начавшейся Мировой войны «читатель из народа» получает доступ «ко всему Достоевскому».

Итак, можно заключить, что вплоть до 1917 г. Достоевский оставался для власти писателем порой «нежелательным». (Впрочем, подобное положение сохранилось и при смене социального строя.) Особенно ревностно ограждалась от автора «Преступления и наказания» учащаяся молодёжь, в первую очередь «низшая» школа – самое разветвлённое и демократическое учреждение дореволюционной России. Мнение о недоступности Достоевского разумению юного читателя прочно укоренилось в кругах высшего педагогического начальства.

И всё же «русские мальчики» сумели обойти педагогические запреты. Они в меру своих сил читали Достоевского. Они не ведали, что у словесности и цензуры есть одно общее свойство: ни та, ни другая ничего не в силах предотвратить.

Разве только ленивый не вспоминал этот знаменитый пассаж: «Человек есть тайна» и т. д. При этом, как правило, забывают об адресате. Между тем сакраментальной фразой завершается письмо 18-летнего Фёдора Достоевского к 19-летнему брату Михаилу. «Твой друг и брат», – подписывается автор письма [597]. Эта расхожая формула имеет в глазах обоих корреспондентов особенный смысл. Они чувствуют себя родными не только по крови. Они ощущают глубокое духовное родство. В их братство не допускается непосвящённый.

Пожалуй, у Достоевского не было в жизни более близкого человека. В крепости, отвечая на вопросы Следственной комиссии, т. е. находясь в обстоятельствах, когда чистосердечие вопрошаемого большая редкость, – он скажет: « Совершенно откровенных сношений не имел ни с кем, кроме как с братом моим…» [598]В настоящем случае он не лукавит.

Первенец Михаил крещён в Петропавловской церкви Московского военного госпиталя – тем же священником, что венчал отца и мать Достоевских [599]. Мальчик появился на свет ровно через девять месяцев (без одного дня) после указанного таинства. Из всех братьев и сестёр (если не считать Любочку, умершую во младенчестве) он и уйдёт первым.

Будучи погодками, Михаил и Фёдор составляют отдельную ячейку внутри семьи. У них общие игры, общие интересы и, главное, общие секреты. Их внутренние миры полностью проницаемы друг для друга – разумеется, до той границы, которую не в силах переступить «не-Я». И если верить экзистенциальному философу, что существование другого – «непреодолимый скандал», то в их случае невосполнимой горестью стало бы отсутствие второго .

Изо всего семейства выраженный литературный интерес присущ только двум старшим братьям. И хотя один из них окажется мировым гением, а второй на ниве изящной словесности будет почти незаметен, в детстве это грядущее неравенство абсолютно неощутимо. Заметно другое: крепнущее с годами лидерство младшего брата, который, по словам родителей, «настоящий огонь». (Правда, темперамент ещё не есть непременный и отличительный признак таланта.) Старший пишет стихи (что не слишком радует папеньку); младший, хотя и сочиняет «роман из венецианской жизни», но делает это исключительно в уме, так что папенька совершенно не в курсе.

В письмах к отцу старший сын не чурается высокой патетики. «Пусть у меня возьмут всё, оставят нагим меня, но дадут мне Шиллера, и я позабуду весь мир!» [600]Нагой Михаил Михайлович, прижимающий к груди готический том, – зрелище, конечно, неслабое. До таких экзальтаций брат Фёдор – при всей его любви к Шиллеру – не доходит. Хотя, говоря о «прекрасном и высоком», заметит позднее, что «тогда это словечко было ещё свежо и выговаривалось без иронии» [601].