Наталья Сивкина - Последний конфликт в независимой Греции - Союзническая война 220–217 гг. до н. э.

Решая вопрос об аутентичности речей, нельзя не обратить внимание на позицию Арата на переговорах (Polyb., V, 103, 1). Полибий, сконцентрировавшись на выступлении Агелая, изменяет самому себе, не упомянув о предложениях ахейского стратега. Естественно, возникает вопрос, можно ли интерпретировать этот факт в пользу достоверности выступления Агелая, чье красноречие заставило историка сделать этолийца главным героем переговоров? Или он сознательно замалчивает мнение Арата, предложения которого не соответствовали замыслу произведения Полибия? Существует версия, что поскольку именно Арат затеял войну, то он должен был желать окончательного разгрома Этолийского союза, но его мнение Филипп уже не учитывал, ориентируясь в свое» политике на Запад. Арат перестал числиться в числе ближайших советников царя, и его заботы выглядели мелочными на фоне так называемых «туч с Запада» (τά προφαινόμενα νϋν άπό της έσπέρας νέφη) [522].

В данном случае, однако, легко можно привести контраргументы. Полное уничтожение противника было совершенно не в греческих традициях. Если характеризовать действия обеих сторон на всех театрах Союзнической войны, то можно выделить тенденцию, общую для воюющих государств: противники ограничивались разорением территорий и захватом добычи. Ни одна операция не была доведена до полного разгрома врага, хотя возможность этого всегда существовала. Поэтому правильнее будет говорить, что Арат желал поражения противника в войне и его ослабления на международной арене. Это было достигнуто. Кроме того, военные годы не лучшим образом сказались на состоянии самого Ахейского союза; выявились противоречия и внутренний разлад между союзниками, поэтому стратег, вероятно, и не настаивал на продолжении боевых действий. Именно этими обстоятельствами объясняется прежде всего пассивность Арата на переговорах. Следует также помнить, что решение о заключении мира принимал не он, и даже не Филипп, а синедрион союзников. Поэтому молчание Полибия о роли Арата в Навпакте нельзя использовать как аргумент в пользу аутентичности речи Агелая.

Разбирая вопрос о подлинности речи или о невозможности принять на веру ее содержание, исследователь должен обратить внимание на фигуру оратора. Агелай дважды на протяжении войны упомянут Полибием. Первый раз (IV, 16, 10–11) автор называет его, наряду с Доримахом и Скопасом, организатором нападения на Кинефу в 220 г., закончившимся уничтожением города и его населения. Во второй раз (V, 3, 1) историк вспоминает о нем в 218 г., когда Агелай, опять же вместе со Скопасом и вспомогательными силами, был отправлен стратегом Доримахом в Элиду. Таким образом, представленный писателем нашему вниманию образ Агелая несколько не соответствует его пышной и цветистой речи. Перед нами предстает не выдающийся оратор, чей дар красноречия мог бы убедить друзей и врагов в надвигавшейся угрозе с запада, а боевой командир, более склонный к солдатскому образу жизни, чем к риторическим рассуждениям и дипломатии. Следует обратить внимание на тот факт, что, как правило, государственный деятель той эпохи обладает каким-то одним талантом — либо военным, либо дипломатическим. Даже Арат — явно идеализируемая историком личность — был искусным дипломатом, но бездарным полководцем. Зато один из этолийских лидеров может у Полибия с одинаковым успехом и организовать военный набег, и, при случае, продемонстрировать образец политического красноречия.

Возможно, данный случай как нельзя лучше подтверждает версию, что произносимые перед публикой речи воспринимались современниками, и в частности Полибием, как действо, тесно связанное с театральными представлениями. «"Театральное" поведение не является измышлением автора, оно представляет собой реальное явление, но в искаженном свете» [523].

Подводя итог вышесказанному, можно отметить, что вопрос об аутентичности речи Агелая можно решать до бесконечности. Вероятнее всего, приведенный образец красноречия принадлежит самому историку; оригинал был намного скромнее. Полибий, конечно, изменил эту речь, расставил нужные ему акценты. Ведь не следует забывать основную дидактическую идею его труда: показать, как Рим подчинил весь известный в то время мир, и научить греков пользоваться уроками прошлого в их отношениях с Римом (VIII, 10, 5–8; XII, 25, 8–9). Историк эффектно оттеняет тот момент, когда история разных стран начала сливаться во всеобщую. По мысли Полибия, оратор был призван подчеркнуть, что судьба греков зависела, с одной стороны, от Пунической войны, развернувшейся на Западе, а с другой стороны, от македонской политики и от выбора самого Филиппа [524]. Скорее всего «мировое господство Филиппа», «тучи с Запада» и тем более римско-карфагенские отношения — это эффектные, «театрализованные» построения, которые использовал историк для более доступного понимания читателями его основной идеи [525]. Но в словах Агелая высказана одна главная идея, надежды на которую были еще весьма высоки в греческом мире. На наш взгляд, ее подлинность в речи можно признать безоговорочно. Поэтому нам представляется гораздо более важным, чем решение вопроса об аутентичности речи Агелая в целом, рассмотреть именно эту мысль. Речь идет о сохранении Общего Мира в Греции.