Алла Краско - Три века городской усадьбы графов Шереметевых. Люди и события

В своих письмах он с болью писал о разобщенности общественных сил и видел в этом одну из причин случившихся событий. «…Лишь бы каждый человек исполнял свой долг перед Родиной, и эта любовь к родной земле, ее нуждам, если бы руководила стоящими на высоте, спасла бы Отечество от новых бед. Связь, основанная на общей любви к Отечеству, оборвалась… вот где корень всего нашего горя. Любить можно только вместе». Эти слова написаны им 23 марта 1917 года.

Из письма от 8 мая 1917 года: «…Моя главная болезнь нравственного свойства, ощущение обиды и безысходного горя, при невозможности уйти от злобы дня и при великой потребности жить вне водоворота „страстей мятежных“…»

Людей этого образа мыслей и времени принято называть консерваторами; по выражению русского философа и общественного деятеля начала XX века князя С.Е. Трубецкого, это была своего рода «партия консервативного романтизма». Некоторые его современники, такие как граф С.Ю. Витте, принадлежавшие к другому поколению и исповедовавшие другие идеи, называли графа Шереметева архиконсерватором и реакционером.

Сам же граф С.Д. Шереметев истово верил, что он честно исполняет свой долг, продолжая «старинную родовую традицию верной службы престолу и Отечеству в духе русских начал», как в общественном служении, так и в своей частной жизни.

Граф Сергей Дмитриевич Шереметев был человеком с очень непростым характером, о чем свидетельствуют многочисленные воспоминания тех, кто его знал.

С.Ю. Витте написал о нем в своих мемуарах: «…Я и моя жена были в хороших отношениях с графом С.Д. Шереметевым… Я с ним особенно сблизился через Сипягина, который был женат на сестре жены Шереметева. Когда я был министром финансов, Шереметев обращался ко мне с различными просьбами. После смерти (убийства) Сипягина это событие еще более сблизило семейство графа Шереметева с моим и меня с графом Шереметевым. Я, как и все знакомые с графом, знали, что он человек не совсем нормальный, человек с так называемым „зайчиком“, но все считали его за человека благороднейшего, рыцаря».

Петербургский юрист Константин Дмитриевич Бендер, женатый на двоюродной сестре графа Сергея Дмитриевича Марии Сергеевне Шереметевой, писал о нем в своих записках, опубликованных в эмиграции, с совершенно других позиций: «…Порывистый, нервный, вспыльчивый, впечатлительный, он, наверно, отталкивал от себя многих, из которых одни, более снисходительные, считали его странным, чудаком, а другие, более строгие, совсем несдержанным, взбалмошным человеком. Но такие мнения, думается, были односторонни, поверхностны и получились оттого, что этот человек, проведший всю свою жизнь в свете, был, странно сказать, очень робок, застенчив! Подойти к нему немного ближе – и вы не могли и не любить, и не уважать этого, по мнению многих, чудака. В чем выражались его чудачества, за которые его так осуждали? …Этот человек просто жил своей особой замкнутой умственной жизнью… был рассеян в обращении с людьми, мало обращая внимания на свою внешность, платье, и вот эти-то мелкие ничтожные подробности и создавали ему такую репутацию… В то же время этот „чудак“ говорил и писал на нескольких языках, знал наизусть Пушкина, был превосходный чтец, большой знаток русской старины, …все время искал общения с учеными, …и читал, читал без конца… Много ездил по белу свету, много видел, знавал выдающихся людей своего времени. Россию он любил всей душой, верил в нее неколебимо».

Известен такой случай. Варвара Ильинична Мятлева, вдова действительного статского советника Владимира Ивановича Мятлева, нанимавшая в начале XX века квартиру во «флигеле Бенуа» и дружившая с семьей владельцев Фонтанного дома, однажды приколола записку к старой и совершенно вытертой каракулевой шапке, в которой просила Сергея Дмитриевича сменить ее на новую.

Его внук А.А. Гудович так описывал характер своего деда: «…В семье он был глава, и нрав свой не сдерживал. Но был справедлив… Он не терпел войны, применения грубой физической силы, предпочитал мирные средства и решения, как Император Александр III… Характер деда был бурный, вспыльчивый. Возражений он не любил, но не любил и безвольного подчинения, из-за чего его раздражала бабушка со своим „делай как знаешь“. Наученная горьким опытом, она знала, что дед все равно сделает по-своему».

Оставила свои воспоминания о графе Сергее Дмитриевиче и княжна Лидия Леонидовна Вяземская, в замужестве Васильчикова. Она по возрасту принадлежала к поколению его внуков и часто бывала в Фонтанном доме, особенно после того, как в 1912 году ее брат князь Борис Вяземский женился на графине Елизавете Дмитриевне Шереметевой, старшей внучке графа Сергея Дмитриевича. «…Старый граф был историком и жил в своем замкнутом научном кругу и не всегда бывал в курсе того, что происходило в младшем поколении. Рассказывали анекдот, как однажды, встретив в Петербурге московского знакомого, он его спросил, давно ли он приехал. „Третьего дня“. – „А где вы остановились?“ – „Да у вас в доме!“ Правда, что Шереметевский дом на Фонтанке был таких размеров, что, занимаясь в своих комнатах, старый граф мог не знать того, что делалось на другом его конце. Когда его сыновья были в университете, они не только приводили своих товарищей завтракать, но последние подчас являлись и без хозяев и заказывали себе что хотели… Граф Сергей Дмитриевич был тираничен, но он был таким законченным типом, такой характерной фигурой для старой России, так независим в своих мнениях и в образе жизни, так равнодушен к постороннему о себе суждению, что, вероятно, даже те, кого он стеснял своими авторитетными приемами, а уж подавно люди, от него независящие, не могли не любоваться им как типом. Я лично находила и его самого, и все его окружение чрезвычайно привлекательным, и даже в те годы нашего далекого прошлого, когда никакие беды не омрачали горизонта, я часто думала о том, как посчастливилось моему поколению быть свидетелями этого пережитка старины, который при современном пульсе жизни не мог рано или поздно не исчезнуть… Как-то раз моя молодая невестка вбежала ко мне со словами: „Идем скорее, ты увидишь ночную рубашку дедушки!“ Ввиду того, что я про эту рубашку слышала и раньше, то последовала за ней. На кровати старого графа лежал предмет из батиста, с кружевным жабо и манжетами, который, разумеется, ни один мужчина с XVIII столетия не носил и который мы теперь видим в фильмах времен Людовика XV. Я упоминаю об этом незначительном случае, потому что он симптоматичен и показался мне тогда трогательным. При всей своей внешней сухости старый граф, вероятно, был романтиком, в глубине души жалел, что не родился полутора столетиями раньше, и хотя бы ночью стремился отделаться от современной прозы и воображал себя екатерининским вельможей».