Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

В конце 1944 года Ахматова вернулась из Ташкента в Ленинград. Начался последний акт ее жизненной драмы. «Толстомордый подонок с глазами обманщика» публично обозвал ее блудницей, взбесившейся на сексуальной почве. Вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Ахматову не только перестали печатать, но даже переводы перестали ей давать. Со свойственной ей гордостью пережила она новую волну гонений и уже в самом конце жизни дождалась давно заслуженной мировой славы. Но до самого конца у нее не было ни своего угла, ни своей семьи. Даже после смерти она продолжала скитаться.

Умерла Ахматова в санатории «Домодедово». Оттуда ее перевезли в Склифосовский морг. Потом гроб с ее телом доставили самолетом из Москвы в Ленинград. Затем перенесли сначала в зал Союза писателей, а потом в Никольский собор, где была панихида. И наконец, она упокоилась на выделенном ей клочке земли в Комарове. Там и в Москве у Ардовых провела Ахматова последние годы. В Комарове она жила в «будке», где спала не на кровати, а на матрасе с выпирающими пружинами, деревянными ребрами и кирпичами вместо ножек.

Козловские не были на ее похоронах, но прилетели на ее могилу, которую усыпали ташкентскими благоухающими розами…

И последний штрих. За год до своей смерти Ахматова побывала в Париже, где встретилась с Юзефом Чапским, «ширмой» своего стихотворения, в то время польским эмигрантом. Об этой встрече Чапский написал в своем дневнике: «В кресле парижского отеля я увидел не ту трагическую и все еще прекрасную поэтессу, которую встретил в Ташкенте, а почтенную даму, как бы уже успокоившуюся, умиротворенную, которая издалека и свысока смотрит на свое прошлое и на дело своей жизни. Великую поэтессу в ореоле тогдашней, мировой уже славы».

Шаламов считал одиночество оптимальным состоянием человека: «Идеальная цифра — единица. Помощь единице оказывают Бог, идея, вера». Впрочем, после Колымы и Освенцима сам он в Бога не очень-то верил. Ощущение, что одиночеству всегда, даже при идеальных формах совместной жизни, наносится ущерб, он уже не мог преодолеть. Его прекрасная дама и многолетний друг Ирина Сиротинская в своих воспоминаниях создала портрет целеустремленного необычайного человека, душа которого соткана из противоречивых, но неотделимых друг от друга черт.

«Каким он был? Большой сильный мужчина, поэт, тонко чувствующий сокровенные вещи мира; начитанный, любознательный человек с многосторонними интересами; эгоцентрик, стремящийся к славе; инвалид с неизлечимо истерзанной душой; самоотверженный, беззаветно преданный друг; мальчик, тоскующий по теплу и заботе».

Зимы Шаламов не любил не только оттого, что в эту пору года часто простужался и болел. Зимой его дважды арестовывали. В первый раз 19 февраля 1929-го. Во второй — в ночь с 11-го на 12 января 1937-го. К счастью, его не забили до смерти в кабинетах следователей, не расстреляли в подвалах Лубянки. Его всего лишь отправили на Колыму, где «двенадцать месяцев зима, а остальные лето».

И убили Шаламова зимой. Врачи-клятвопреступники обнаружили у него деменцию. 14 января 1982-го рослые санитары явились в Пансионат для ветеранов труда, где страдалец нашел свой последний приют, сорвали с беспомощного слепого и глухого старика казенную пижаму и потащили к машине. Напрасно он кричал и бился, как в припадке падучей. Не без труда втиснули его в машину и повезли в психушку на другом конце города — раздетого, в сильный мороз. На место его доставили уже с крупозным воспалением легких. Три дня он задыхался в агонии. 17 января сердце, вмещавшее столь многое, перестало биться. Колыма все же настигла свою жертву.

Всю свою мощь использовало самое несправедливое в мире государство, чтобы убить этого человека, но сумело уничтожить лишь иссохшее старческое тело. Победила же в этой схватке алмазная твердость его души. Он успел написать свою великую книгу.

Двадцать лет в общей сложности провел этот Иов в таких местах, по сравнению с которыми дантовский ад выглядит наивной сказкой. Разве не чудо, что он выжил, вышел на свет божий и вернулся в Москву, где на целых двадцать лет стал летописцем Колымы. За двадцать лет мучений ему подарили двадцать лет нормальной жизни. На каждый год страданий пришлось по году творчества. Тот, чье имя нельзя поминать всуе, позаботился о том, чтобы он написал свою книгу. Но линия его судьбы шла по трагическому лекалу.