Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

«Лучший поэт нашей эпохи» — это, разумеется, Мандельштам. Но Ахматова не права, обвиняя Алексея Толстого в его гибели. Мандельштам погиб из-за своего антисталинского стихотворения. Да и не был Толстой таким уж антисемитом. Его ближайшим другом много лет был самый знаменитый еврей Советского Союза Соломон Михоэлс. Однажды Толстой пришел к нему с изящным серебряным подсвечником и сказал: «Соломон, вот купил подсвечник, утверждали, что редкий, персидский. Отмыли надписи — оказалось твой, субботний. Вот я и принес. Пусть у тебя стоит».

Странный поступок для антисемита.

Ахматову Толстой по-своему любил, потому что она была связана с его безвозвратно ушедшей молодостью. С годами он все чаще с грустной нежностью вспоминал и поэтов Серебряного века, над которыми всласть поглумился в «Хождении по мукам», и свои ранние стихи, и «Аполлон», и «Бродячую собаку». Ахматова душевно была ему гораздо ближе, чем Фадеев, Симонов, Шолохов и иже с ними.

В Ташкент Алексей Толстой прибыл в декабре 1941 года по поручению Фадеева. В Москве на самых верхах было решено издать сборник военных стихов польских поэтов. Это была политическая акция. Сталин вел с эмиграционным польским правительством Владислава Сикорского хитроумную игру. Под Ташкентом находился штаб генерала Андерса, в котором отдел пропаганды и просвещения возглавил Юзеф Чапский. Это официально, а неофициально генерал Андерс поручил ему разыскать хоть какие-нибудь следы пятнадцати тысяч польских офицеров, без вести пропавших на «бесчеловечной земле». Тогда еще никто не знал, что все они расстреляны в Катыне войсками НКВД.

В Ташкенте Толстой сразу стал местной достопримечательностью. Его колоритная внешность бросалась в глаза: барственный вид, элегантный, сшитый в Париже костюм, трубка в зубах, на голове берет, роговые очки с большими стеклами, инкрустированная трость. В Ташкенте ничего подобного не видывали.

Толстой находился тогда в зените славы. Академик, депутат, орденоносец. Сталин был вне себя от радости, прочитав его повесть «Оборона Царицына», где Толстой с присущим ему мастерством изобразил Сталина, поучающего впавшего в панику Ленина в 1918 году. У Толстого появился открытый счет в банке — этим могли похвастаться только Горький и авиаконструктор Туполев до своего ареста. Сталин подарил Толстому особняк князя Щербатова в Москве. Наградил орденами и премиями.

Было в его характере что-то и от Рогожина, и от Остапа Бендера. Перед возвращением из эмиграции в Россию Толстой продал писательнице Тэффи красивый фарфоровый чайник. «Пользуйся случаем, — сказал он, — продаю всего за десять франков, хотя купил его за двадцать. Но с условием: деньги плати сейчас, а забирай потом, в последний день. А то он нам самим пока нужен». Вскоре выяснилось, что за чайник заплатили вперед еще человек двадцать. А злополучный этот чайник преспокойно уехал вместе с Толстыми в Москву.

Кутил Толстой с рогожинским размахом. Московская литературная и партийная элита долго помнила лукулловы пиршества, которые он закатывал.

Метаморфозы сознания давались Алексею Толстому легко, поскольку он обладал способностью одновременно воспринимать несколько прямо противоположных идей, не теряя своей самобытности. Это позволяло ему спокойно наблюдать, как реальностью становятся вещи неимоверные и даже немыслимые.

Летом 1942 года в Ташкенте Анна Ахматова перевела стихотворение польского поэта Станислава Балинского.

Перевод сделан по просьбе Юзефа Чапского. До этого Ахматова никогда ничего не переводила.

В сентябре 1939 года Чапский, ротмистр польской армии, попал в советский плен и оказался в лагере в Старобельске. 5 марта 1940 года Политбюро приняло решение «о рассмотрении дел польских офицеров в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания расстрела». Чапскому сказочно повезло. В последнюю минуту он был включен в группу из семидесяти офицеров, которых почему-то повезли не на расстрел, а в лагерь в районе Вологды. Несколько тысяч офицеров, оставшихся в Старобельском лагере, были расстреляны — все до единого.