Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Ташкент военных лет был местом, куда эвакуировались привилегированные деятели культуры, писатели, поэты, актеры, режиссеры и даже целые театральные коллективы. Известные москвичи и ленинградцы встречались на улицах Ташкента на каждом шагу. Среди них выделялась высокая, стройная, по-особому очаровательная Ахматова в широком, наподобие туники, платье.

К ташкентскому периоду своей жизни Ахматова уже успела все испытать, все изведать. Пережила нищету, гонения, предательство, клевету. У нее никогда не было ни денег, ни собственного дома. Зато были гениальный поэтический дар, нравственная мощь, жизнестойкость, живой ум и изумительное обаяние. Она была так ослепительно умна, что скрывала силу своего ума, когда хотела понравиться какому-либо мужчине, чтобы тот не получил комплекса неполноценности.

Ее уделом стало одиночество. Почти все возлюбленные Ахматовой были поэтами. Гумилев, Чулков, Шилейко, Пунин, Недоброво, Анреп — все они писали стихи. Единственное исключение — профессор медицины Гаршин, но и он обожал поэзию. И все они в конце концов оставляли ее и уходили к обыкновенным женщинам. И что с того, что она была единственной и неповторимой. Мандельштам говорил: «Уйдет Ахматова, и никто не сможет рассказать, какой она была».

Ахматова оказалась в эвакуации в Ташкенте после того, как в ноябре 1941 года ее вывезли из блокадного Ленинграда по личному указанию Сталина. В последние предвоенные годы она была в опале, ее не печатали. Но поэту Сосо когда-то нравились ее стихи, и Сталин помнил об этом. Иногда он спрашивал Фадеева: «А что поделывает наша монахиня?» Есть множество свидетельств, подтверждающих, что вождь время от времени интересовался ее судьбой.

Приехав в Ташкент, Ахматова заболела тифом. Она лежала на больничной койке, одинокая и несчастная. Было тяжело на душе, тоскливо и душно. Над каждой койкой висели покрытые пылью электрические лампочки, но они не горели. Читать было невозможно. И вот однажды в палату вошел больничный завхоз, остановился в дверях и громко спросил: «Кто здесь Ахмедова?» После чего подошел к ее кровати и молча включил лампочку.

Оказалось, что Сталин вдруг вспомнил о ней и спросил Фадеева, как поживает «наша монахиня», а тот позвонил в Ташкент, в результате чего и была включена лампочка над ее кроватью.

Вначале Ташкент Ахматовой не понравился. Город показался ей бесцветным, тоскливым и ординарным. Трудно было привыкать к особому азиатскому ритму жизни. И все же здесь повсюду чувствовалась какая-то странная таинственность, особенно ночью, когда крупные гроздья звезд тянутся к земле своими иглистыми лучами. Постепенно отношение Ахматовой к Ташкенту стало меняться. Она полюбила бывать на красочном ташкентском базаре, где черты Востока проступали с особой четкостью.

Вспоминает Светлана Сомова, переводчица, старожил Ташкента, часто общавшаяся с Ахматовой: «Базар жил своей жизнью — чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: „Что ты? Это же ленинградка, голодная“. Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. „Привязался, — подумала я, — надо бы сдать его в милицию“. А он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: „Ешь“. И исчез. „Неужели съесть?“ — спросила она. „Конечно, ведь он его для вас украл…“ Кажется, никогда не забуду этот пирожок, бесценный дар базарного воришки».

«Именно в Ташкенте я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта», написала она в мае 1944 года, когда смогла наконец вернуться в Ленинград.

В Ташкенте возобновились отношения между Алексеем Толстым и Анной Ахматовой, начавшиеся свыше тридцати лет назад. Когда-то оба считались самыми перспективными молодыми авторами «Аполлона». И вот теперь их, проживших такие разные жизни, вновь свела судьба.

Спустя несколько лет Ахматова рассказывала Исайе Берлину: «Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента… Он был способен на все, на все, он был чудовищным антисемитом, он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Он не окончил своего „Петра Первого“, потому что говорил, что он мог писать только о молодом Петре. „Что мне делать с ними со всеми старыми?“ Он был похож на Долохова и называл меня Аннушкой, — меня это коробило, но он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня».