Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Осенью 1975 года Толя Якобсон часто приходил ко мне с бутылкой арака, на этикетке которой были изображены два оленя. Толя научился избавляться от невыносимого анисового запаха, выжимая в бутылку лимон. Попивая арак и двигая шахматные фигуры, мы обычно говорили о поэзии. Толя, разумеется, доминировал. Как же любил я ослепительные его импровизации. Однажды он застал меня за чтением Луговского.

— Тебе нравятся его стихи? — спросил Толя.

— Нет, — честно ответил я, — разве что некоторые лирические, ну и «Середина века». Там есть гениальные фрагменты.

— Ну, это ты загнул.

— А вот послушай:

— «Середина века», — сказал Толя, устроившись в своем любимом кресле-качалке и закуривая, — действительно вершина его творчества. Там есть хоть и не гениальные, но весьма яркие страницы, изумительные находки. Но все это ослаблено напыщенной риторикой, дешевым пафосом, мелкостью мысли, страхом подняться над временем и эпохой и высказать о них опережающее суждение. Знаешь, я ведь был однажды у него в гостях, и он меня угощал не такой дрянью, — кивнул Толя на арак, — а французским коньяком.

— Ты никогда об этом не рассказывал.

— Да, как-то к слову не пришлось. Дело в том, что у меня был непродолжительный роман с его дочерью Милой. Она и пригласила меня в гости в дом, где жила вместе с отцом. Это был дом почище иного музея. На стенках потрясающая коллекция оружия. Дамасские клинки, гурда и золинген. Старинные пистолеты. Какие-то удивительные маски и идолы Востока. Гравюры в палисандре и ампире. Мила привела меня в огромный отцовский кабинет, где находились штук десять шкафов с редкими книгами. Хозяин встретил нас радушно. Угостил отменным коньяком. Ну а разговор оказался коротким, незначительным. Я ведь был не первым ухажером его дочери, с которым ему приходилось знакомиться. Но вот внешность Луговского меня поразила.

— А правда, что у него были брови побольше, чем у Брежнева?

— Брежневу такие и не снились. Не зря ведь Луговского называли «бровеносцем советской поэзии». Да и вообще внешность у него была по-былинному героической. Рост — под стать Маяковскому. Плечи — косая сажень. Голос — посуда в буфете дрожит. Героем же он, конечно, не был. Перед советской властью стоял в позе чего изволите. Ну и хватит о нем. Давай лучше Мандельштама почитаем.

Владимир Луговской поэт весьма одаренный, но его стихам обычно не хватало теплоты, идущей от искреннего сердца. Поэтический мир Луговского широк, просторен, гулок, но в нем редко вспыхивало живое пламя, способное осветить изнутри его холодные неуютные чертоги.

Луговской родился в 1901 году. Почти ровесник века. После революции много времени проводил в Средней Азии, где вместе с пограничниками гонялся за басмачами. Первый его сборник «Сполохи» был издан в 1926 году. Тогда же он стал регулярно печататься в ведущих газетах и журналах. Примкнул к конструктивистам, но был талантливее, лиричнее и глубже, чем многие его коллеги по цеху. У него время от времени появлялись волшебно мерцающие стихи: «Курсантская венгерка», «Медведь» и др.

Революция и Гражданская война, русская история и природа Средней Азии составили первоначальную тематику его поэзии. Многие вещи раннего Луговского написаны с киплинговской лапидарностью и силой. В лучших его стихах о Гражданской войне искренний революционный пафос сочетается с растерянностью поэта перед не всегда понятной ему поступью истории.

В 30-е годы Луговской оставил конструктивистов и перешел в РАПП, где надеялся найти тихую спокойную гавань, но, по, настоянию Горького, Сталин РАПП ликвидировал. Вскоре после этого некоторые стихи поэта подверглись партийной критике. Луговскому пришлось каяться, что он делал с присущей ему надрывной искренностью. Впрочем, все обошлось благополучно, и ему даже доверили преподавание в Литинституте. Его поэтические сборники выходили один за другим. Он стал популярен. Имел успех у женщин. Много путешествовал, сибаритствовал и был похож на большого добродушного медведя.