Збигнев Залуский - Сорок четвертый

Стояла глубокая ночь, и темная стена леса дышала свежестью, когда наш батальон высадился на железнодорожной ветке в запретной зоне. Нервничая, офицеры вели взводы в чащу леса, развертывая цепи. В густом, источающем влагу молодняке мы занимали оборону, прикрывая от нападений бандеровцев разгрузку составов.

Лес стоял непроницаемый, тихий, коварный. Предвесенняя ночь не кончалась. Звуки капель росы и дождя, стекавших ручейками с дубовых листьев, казались неожиданными шагами, за спиной слышался приглушенный шум разгружающегося эшелона, а где-то далеко, но не на фронте, пощелкивали одиночные выстрелы и автоматные очереди. Было холодно, неспокойно, неуютно.

Поздно на рассвете мы сняли оборону и батальон, двигаясь вдоль путей промокшей, сонной колонной, вполз в незнакомый городок. Нет, они не узнавали его. Осталась лишь надпись на здании вокзала — название станции, тогда — еще на двух языках: «Kiwerce» и «Киверцы».

А ведь это была Волынь. Земля, на которой они выросли и куда возвращались спустя четыре года. Возвращались на то место, где стоял отцовский дом, где четыре года назад они оставили семью. Возвращались и чаще всего не находили здесь даже его следов. Страшнее всего были разговоры, если случалось встретить кого-нибудь из старожилов. Длинный список называемых фамилий и различные ответы, суть которых всегда сводилась к одному: «Их нет, забудь».

Мы двигались дальше на Секежице, Езёро, Тростянец, Софиевку, где некогда стояли сторожки польских лесников, дома колонистов, избы давно осевших здесь польских крестьян. Нет. Не осталось ничего. Только трава да одичавшая малина окружали кучи спекшихся кирпичей и кафельных плиток. В лесу между распаханным старым еврейским кладбищем и огромным новым польским, тоже распаханным, сооружали мы заново свои временные жилища из жердей и брезента, образовывавшие поротно улицы: Варшавская, Краковская, Познанская. Из белых осколков, найденных на пепелищах чьего-то дома, мы выкладывали орлиные крылья. Походная солдатская Польша была с нами.

Полки принимали новобранцев из Волыни. Целые отряды самообороны, один — с седым ксендзом, со знаменем и богоматерью, возглавляемый украинским коммунистом, другой — с учителем, бывшим полицейским и неграмотным крестьянским мудрецом. И приходили они не как призывники, а как странники с раз и навсегда упакованными вещами, готовые к дальнейшей дороге.

Полки отправляли офицеров и подофицеров в «гражданские командировки» — в распоряжение СПП, для организации перевозок польских семей временно на юг, на Дон и Кубань, в теплые, зеленые, хлебные места. Именно тогда на испепеленной фашистами земле впервые раздались слова, которых не понять тем, кто не стоял в Ровно на краю рва, в котором находилось 30 тысяч убитых, или на пепелищах некогда четырехтысячной Софиевки: «Если бы моя семья находилась не в Лодзи, а в Сибири, я был бы счастлив!» Их произнес автоматчик Ижицкий из 5-го пехотного полка {41} 41 „Organizacja i działania bojowe ludowego Wojska Polskiego w latach 1943—1945”, t. II, „Działalność aparatu politycznego”, Warszawa, 1964, s. 193. .

Вечером много говорили о лозунге СПП: «Дом, выстроенный не на своей земле, не принесет счастья».

Сформулировать в то время такой лозунг руководителям этой массы людей было нелегко. Они знали сложные судьбы людей, которые поверили им, знали багаж, который был у них за плечами: история, культура, личные воспоминания и интересы. Они знали: история никогда еще ни от кого не требовала и не будет требовать перешагнуть столь высокий порог на пути в будущее. Впрочем, и сами они, эти руководители, воспитатели солдатской массы, были из «них», они тоже срослись с этой землей, «не своей», но дорогой сердцу в силу рождения, воспитания и традиций. Но они понимали железную логику политической обстановки, универсальный характер принципа справедливости в отношении наций, а также собственное бессилие перед лицом истории: «Свобода — осознанная необходимость». Идя навстречу исторической необходимости, они обретали свободу политической инициативы.

Боль солдат из Забужья была не чужда и воспитателям солдат, это была их собственная боль. Выход ей они давали только тогда, когда могли говорить как обыкновенные люди, как частные лица — в письмах, воспоминаниях, стихах, на страницах литературных произведений. Выступая же публично как политики, как руководители, они не знали колебаний. В решениях, соглашениях, политических декларациях они с холодной, железной последовательностью исходили из бесстрастной необходимости. Они верили, что так надо — и для Польши, и для идеи.