Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу - идеи войны и мира в России начала XIX века

Народная жестокость в данном случае есть проявление народного духа, которое и обеспечивает народу победу над врагом, действующим числом и умением. «Не оружие составляет силу воина, но дух, оживляющий того, кто сим оружием действует. Известно, с каким успехом работало наше ополчение под Полоцком топорами ! Как вы управились с Французами? Спросил некто возвратившегося из похода ратника; ведь у них и ружья, и сабли, и пушки. – “И батюшка! – отвечал крестоносец , – как закричат: вперед, ребята! Перекрестишься, схватишь топор обеими руками, пустишься вперед, да и ну их рубить, как ельник ; тут и ружья и сабли из рук повалятся!”» [Смесь, 1813 б , с. 86]. Возможно, это и другие подобные рассуждения о духе народной войны, побеждающем материальную силу противника, повлияли на толстовскую концепцию войны 1812 г. В этом смысле Толстой, когда писал о «дубине народной войны», не только излагал свое понимание событий, но и учитывал ту интерпретацию, которую они получали в современной им публицистике. Таким образом, в самой идеологеме «народная война» сложно переплетались охранительные, консервативные, либеральные, национально-патриотические и даже космополитические идеи. Ее идеологическая валентность становилась практически неограниченной.

При всей близости идеологем «народная война» и «отечественная война» [85]они различны в своих культурных истоках. В первом случае центральной является проблема национальной самобытности. Народ предстает как хранитель национальных ценностей и противопоставляется не только внешнему агрессору, но и европеизированному дворянству. Эта универсальная антитеза интерпретировалась на различных уровнях культурного сознания от поверхностной смены европейской моды на национально-русскую до стремления постичь народный дух в моменты его наивысшего проявления.

Ф.Ф. Вигель, переживавший войну в Пензе, вспоминал:

Всю осень, по крайней мере у нас в Пензе, в самых мелочах старались выказывать патриотизма. Дамы отказались от французского языка. Многие из них почти все оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и не скоро с ним расстались. Что касается до нас, мужчин, то, во‑первых, члены комитета, в коем я находился, яко принадлежащие некоторым образом к ополчению [86], получили право, подобно ему, одеться в серые кафтаны и привесить себе саблю… Губернатор [кн. Ф.C. Голицын] не мог упустить случая пощеголять новым костюмом; он нарядился, не знаю с чьего дозволения, также в казацкое платье, только темно-зеленого цвета с светло-зеленой выпушкой. Из губернских чиновников и дворян все те, которые желали ему угодить, последовали его примеру. Слуг своих одел он также по‑казацки, и двое из них, вооруженные пиками, ездили верхом перед его каретою [Вигель, 2003, кн. 2, с. 670].

Совсем другой смысл имеет переодевание Дениса Давыдова и его гусар в народный костюм. Его партизанский отряд, насчитывающий первоначально пятьдесят гусар и восемьдесят казаков, не сразу смог найти общий язык с крестьянскими ополченцами, принявшими их за французов. «Сколько раз, – пишет Давыдов, – я спрашивал жителей по заключении между нами мира: “Отчего вы полагали нас французами?” Каждый раз отвечали они мне: “Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схожо”. – “Да разве я не русским языком говорю?” – “Да ведь у них всякого сбора люди!” Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне дóлжно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным» [Давыдов, 1982, с. 164].

В данном случае переодевание является следствием уже начавшегося сближения с народом. Одев «мужичий кафтан» и заговорив «языком народным», Давыдов сигнализирует тем самым не просто о своем реальном переходе к партизанской тактике, но и о слиянии со стихией народной войны. В этой войне раскрываются лучшие свойства русского народа, свидетельствующие о «чистоте и непорочности наших нравов» [Шишков, 1827, с. 52–54]. Антитеза – «французы, испорченные цивилизацией, – русские, придерживающиеся праотеческих нравов», – многократно варьируясь, повторяется в текстах того времени огромное количество раз и в своих истоках восходит к руссоистскому противопоставлению природы и цивилизации. Ф. Глинка «шуму страстей» и «стону просвещенных народов» противопоставляет «молчаливую природу в величественной важности своей. Полудикие племена, кочующие в дальних степях, не имеют великолепных городов и пышных палат, но зато незнакомы с заботами и горестями, гнездящимися в них!» [Глинка, 1987, с. 26]. К числу наиболее отвратительных проявлений цивилизации Ф. Глинка, как и Шишков, относит галломанию русских дворян. По его мнению, «французы-учители не менее опасны и вредны французов-завоевателей: последние разрушают царства, первые добрые нравы, которые, неоспоримо, суть первейшие основания всех обществ и царств» [Там же, с. 27].