Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу - идеи войны и мира в России начала XIX века

Первую Пуническую войну, в ходе которой римляне в результате морской победы над карфагенянами в 241 г. до н. э. приобрели Сицилию, автор уподобляет участию России в кампании 1806–1807 гг., в результате которой к России отошли Финляндия и часть Галиции. Называя лишь два сражения – при Пултуске и Прейсиш Эйлау, которые в России устойчиво воспринимались как победа над французами, автор замалчивает полный разгром русской армии под Фридландом, приведший к Тильзитскому миру, о котором говорится лишь между прочим: «Первая Пуническая война, больше еще раздражила Карфагенян, равно и Тильзитский трактат больше еще увеличил гордость Наполеона». Автор, разумеется, прямо не утверждает, что Тильзитский мир явился следствием победы россиян над Наполеоном, но дальнейшее развитие параллели «Первая Пуническая война – кампания 1806–1807 гг.» должно как бы исподволь навести именно на эту мысль: «Карфаненяне ни о чем не помышляли, как только об отмщении и покорении Римлян, так что Амилькар клятвою обязал сына своего Аннибала вечным быть врагом народа Римского. Но не такие ли же и Наполеон возымел чувствования и предприятия» [Там же, л. 160–160 об.].

При сравнении Второй Пунической войны с кампанией 1812 г. автор отнюдь не склонен проводить параллель между военными успехами Ганнибала в Италии и успехами Наполеона на пути к Москве. Наоборот, по его мнению, «Россияне везде, а особливо при Бородине, величайшее нанесли врагу поражение. И хотя Наполеон потянулся в Москву, так как Аннибалу открылся свободный путь в Рим, но Римляне по принуждению, а Россияне добровольно отступали, предвидя в том несомнительную победу». Россиян и римлян сближают не столько внешние события (здесь россияне выглядят гораздо удачливее своих великих предшественников), сколько нравственная сила: «Я только скажу о удивительном сходстве твердости и великодушия Россиян с твердостию и великодушием Римским», «Римляне ничего не щадили для своего отечества. Но чего есть столь драгоценное, чем бы и Россияне для своего не пожертвовали» [Там же, л. 161 об.–162].

Наибольшее сходство между Второй Пунической и Отечественной войнами автор усматривает в параллели между сражениями под Замою и под Красным. Последнее «есть настоящий образ победы Римлян, одержанной над Аннибалом под Замою. Там великое ополчение Аннибала или на месте сражения или досталось в плен Римлянами, и здесь многочисленное воинство Французов или по своему упорству погибло, или, повергая оружие нашло пощаду у победителей. Там целым обозом неприятелей Римляне овладели, и здесь не только все орудия, весь обоз и знамена, но и жезл Маршала сделался добычею Русских. Там Аннибал из‑под гор Замы едва убежал с четырьмя всадниками, и Наполеон из‑под Красного едва с малою горстью своих успел спастися».

И далее автор опять переходит к любимой им теме нравственного сходства россиян и римлян: «Чего ради, кто здесь не видит сходства между Российским и римским народом? Кто не скажет, что какою твердостию духа, любовию к Отечеству и храбростию Римляне, такою же пред прочими и Россияне отличились? Римляне в то время весь свет привели в изумление, и Россияне заставили всю вселенную себе удивляться. Деяния Римлян и доднесь народы прославляют, равно и деяния Россиян грядущими веками прославляемы будут» [Там же, л. 165 об.–166].

Однако автор явно не склонен углубляться в параллель между республиканским Римом и монархической Россией, равно как и противопоставлять Рим республиканский и Рим императорский. Отмечая сходства русских полководцев 1812 г. с римскими полководцами Второй Пунической войны [82], он при этом не забывает и об Александре I, в котором соединились лучшие черты римских императоров: «кротость Тита, великодушие Августа, премудрость и любовь Марка Аврелия» [Историческое сочинение… 1813, с. 166 об.].

Следует отметить, что различные модели народной войны, будь то испанская, скифская или римская, выражались единым языком культурных представлений, восходящим к просветительской идеологии XVIII в. Не случайно у Ф.Н. Глинки понятия «народная война» и «отечественная война» выступают как синонимы. Такое понимание народа в общем соответствует тому, что Руссо называл personne morale. Народ и отечество, в изображении Ф. Глинки, являются воплощением руссоистской идеи общей воли, не только ставящей интересы народного целого выше индивидуальных желаний, но и практически полностью исключающей их. По словам Ф. Глинки, «в отечественной войне и люди ничто!» [Глинка Ф., 1987, с. 21] [83].