Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу - идеи войны и мира в России начала XIX века

Император за день перед тем, как решиться на последнюю перемену своей политики, сидел несколько часов один, запершись в комнате, то терзаемый мыслию отступить в пределы своего государства для продолжения войны, то мыслию заключить сейчас же мирные условия с Наполеоном. Граф Толстой, обер-гофмаршал, был единственный, с которым он в то время говорил. Конечно, этот ловкий царедворец посоветовал государю то, что, по мнению его, являлось наиболее приятным Александру. Толстой хорошо видел, что император подобно тому, как и при Аустерлице, находился под сильным впечатлением видимой опасности; великий князь Константин Павлович был также не из храбрых; Беннигсен не вселял к себе большого доверия… Барклай единственный не советовал заключить мира и утверждал, что возможно продолжать войну. Но этот дальновидный муж не обладал даром сильно высказывать свои мнения и доказать их; однако император не забыл некоторых высказанных им мыслей. Все это было делом нескольких часов, и государь в сильно возбужденном состоянии переходил от одного решения к другому [Майков, 1904, с. 389–390].

В итоге вопрос – война или мир – был решен в пользу мира, что потребовало кардинального изменения внешнеполитического курса. На протяжении почти трех лет международная политика Александра I была ориентирована на ведение освободительной войны в Европе и установление прочного мира на тех принципах, о которых речь шла в предыдущей главе. Теперь в роли объединителя Европы выступал Наполеон, а Александр утрачивал свои позиции в европейской политике. Он становился актером без роли, и Наполеон, понимая это, предложил царю новую роль освободителя Востока. Речь шла о том, чтобы вернуться к планам Екатерины II [Вандаль, 1995, т. 2, с. 98–102]: расчленить Турцию и восстановить Грецию. Однако если Екатерина вынашивала этот проект в противовес европейским странам, не желавшим усиления России на Востоке, то Александр получал возможность его реализации взамен уступок своих позиций в Европе. В первом случае «греческий проект» означал усиление европейских позиций России, во втором – их полную утрату.

Представление о том, что тильзитские условия были навязаны Александру, не совсем соответствует действительности. А. Вандаль, проанализировав ход переговоров в Тильзите, пришел к выводу, что Александр был искренне увлечен политическими перспективами, открываемыми перед ним Наполеоном. Из Тильзита вся ситуация выглядела несколько по-иному, чем из России, и Александр, возможно, сначала недооценивал остроту той реакции, которую вызовет его союз с Наполеоном. Общественное мнение было будировано не столько миром с Францией, сколько союзом царя с Наполеоном, вследствие чего Тильзитский мир был воспринят как национальный позор [Пугачев, 1953, с. 215–224]. Ориентация на наполеоновскую Францию теперь становится частью официальной идеологии [22] Внешним и наиболее наглядным проявлением этого стали изменения в военной форме. Ф.Ф. Вигель вспоминал: «Подражание обычаю или одеянию какого-нибудь народа всегда в России есть вернейший признак доброго с ним согласия. Уже с сентября месяца начали всю гвардию переодевать по‑французски; в следующем году сделано это и со всею армией. Дотоле следовали простоте австрийских мундиров; исключая белого плюмажа на шляпе, ничто не отличало генерала от простого офицера; тут шитье и эполеты, все богаче по мере возвышения в чинах, начали обозначать каждый из них. Косы обрезаны, пудра и помада брошены и оставлены гражданским чиновникам, которые также начали употреблять их только при мундирах и в дни приезда ко двору. Все военные люди были вытянуты, затянуты, так что иным трудно было дышать; новый покрой сделал одежду их просторнее и дал полную свободу их телодвижениям. Они и этим были недовольны: в новых мундирах своих видели французскую ливрею и, с насмешливой досадой поглядывая на новое украшение свое, на эполетах, говорили, что Наполеон у всех русских офицеров сидит на плечах» [Вигель, 2003, кн. 1, с. 437]. , а критическое отношение к внешней и внутренней политике царя – признаком патриотизма. Однако было бы неверным полагать, что патриотическая оппозиция вынашивала мысль о реванше в новой войне против Франции. Если эти идеи и звучали, то они занимали явно периферийное положение. Патриотическая оппозиция была занята в основном поисками внутреннего врага, олицетворением которого в это время становится М.М. Сперанский с его реформами. Мир воспринимался как позор, но о войне практически не говорили.