Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу - идеи войны и мира в России начала XIX века

Большая европейская война 1812–1814 гг. в этом отношении не может быть отнесена ни к одному из этих случаев. Само противопоставление Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813–1814 гг. обусловлено не столько историко-военными, сколько идеологическими причинами. После пересечения границы русской армией 1 января 1813 г. поменялся не только театр военных действий, но и сам противник, а соответственно и цели войны. Если в 1812 г. Россия противостояла почти всей Европе, и война осмыслялась как война «народная» и «отечественная», то летом 1813 г. Россия уже была вместе со всей Европой против Франции. Последняя не была еще побеждена, а Россия уже заняла ее место в европейской политике. Желание Александра I не ограничиться возвращением Франции в ее границы 1792 г., а провести внутренние преобразования в ней, не встречало единодушной поддержки у его европейских союзников, но именно оно было проведено в жизнь. Это потребовало от царя не только военной мощи, но и мощной идейной пропаганды, направленной на поддержание единства внутри коалиции.

В Меморандуме Г.Ф.К. фон Штейна Александру I от 6 (18) декабря об организации временного управления в немецких государствах говорилось: «Для возбуждения общественного мнения нужны прокламации, книги для народа, церковные проповеди, а также соответствующая деятельность благонамеренных людей во всех больших городах, в общественных школах и общественных объединениях. Все эти мероприятия нужно как можно скорее организовать и проводить» [Штейн, 1964, с. 7].

Особое внимание русской пропагандой уделялось тому, что Россия воюет не против европейских стран, включая и Францию, а борется с революцией. «Французская революция, – говорилось в “Сыне Отечества” за 1813 г., – в основаниях потрясшая бытие государств, продолжается и поныне» [Исступление, 1813, с. 33]. А следовательно, продолжает тот же автор, «Французская Империя, по существу своему, есть держава революционная» [Там же, с. 36]. Революция при этом представляется как явление антигосударственное. Если цель государства заключается в «благополучии всех и каждого», то «Французская Империя не имеет сей цели. Она не есть благоустроенное Государство, а получила только сие название от последнего революционного начальника колеблющейся и кровью граждан обагренной Франции. Подлинное назначение, с каким она устроена, состоит в поддержании на троне могущества Наполеонова и власти его сотрудников. Признаемся, что назначение сие весьма отлично от цели других Государств. Направляя к себе все усилия Франции, оно исторгло ее, так сказать, из среды прочих держав, и соделало ее орудием безумного честолюбия» [Там же, с. 39].

Следует обратить внимание и на то, что в данной статье осуждается лишь революция, а не война как таковая, которая наряду с миром является «нормальным» условием существования государств: «В благоустроенном токмо Государстве имеют точное понятие о мире и о войне; первый соблюдают для того, чтобы наслаждаться благами природы и плодами своих трудов; войну же предприемлют для сохранения своей собственности, для отражения врагов, для приобретения славы, основанной на народной пользе и справедливости» [Там же, с. 50]. Данный тезис как бы предупреждал мысли о преждевременном примирении с Францией: «При заключении мира должно с мудрою предусмотрительностью помышлять о всех случаях, могущих его нарушить и лучше отложить оное до совершенного их устранения, нежели в мире лишь токмо сеять новую войну» [Там же, с. 51–52].

Таким образом, борьба с революцией признавалась конечной целью заграничных походов, и в этом смысле идеи освободительные сливались с идеями контрреволюционными. Из этого вытекало еще одно важное следствие. Революционным идеям необходимо было противопоставить новые и не менее действенные идеи. Август Шлегель в своей работе «Начало и распространение континентальной системы», появившейся в русском переводе на страницах «Сына Отечества», писал: «Война с самого начала революции приняла вид совсем отличный от того, какой она имела в предыдущем веке. Это была война между мнениями, чего в Европе не было видно со времен укрощения браней, подъятых за веру» [Шлегель, 1813, с. 141]. Слабость антинаполеоновских коалиций, по мнению Шлегеля, состояла в том, что они не могли противостоять революционной Франции идеологически, и в своих взаимоотношениях руководствовались старыми дипломатическими принципами:

Кабинеты, наблюдавшие древнее народное право Европы, сохранили и старинные обычаи свои. По их мнению, совершенство дипломатики состояло в тонкости. Им показалось стыдно не оставлять на запасе тайных мыслей, не смотреть в дальнейшую цель, кроме той, для которой они явно трудились. Система равновесия заставляла все государства наблюдать друг за другом; малые хитрости, употребляемые для сокрытия от других государств своих видов на распространение своих областей, были до известной степени невинны в той мирной эпохе, которая предшествовала революции – и это не могло завести слишком далеко. Все теперь переменилось – однако не могли еще увериться, что дело не шло о меньшем или большем , но обо всем ; что более ни о чем не надлежало думать, как о общей опасности, и что политика бескорыстная, свободная и прямая могла одна спасти независимость Европы. Успехи одного из союзников возбуждали ревность других; на нещастия, претерпенные одним из них, другие взирали с равнодушием и даже с удовольствием, будучи древними его соперниками. Сближались с недоверчивостью, отставали один от другого с неудовольствием [Шлегель, 1813, с. 144–145].