Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

В Иркутске, после Казани, чувствовал себя «как в раю», но с прибытием Кутайсова и здесь начались обыски и аресты, ожидали политических процессов. Станиловский был уволен в ноябре 1903 г. без объяснения причин (известно лишь, что у кого-то из арестованных в Петербурге нашелся его адрес), тяжко переживал это и полтора года не мог заставить себя сдать дела.

Незадолго до прибытия в Иркутск Колчака, который рвался, несмотря на тяжелую болезнь, в Порт-Артур, Станиловский помышлял, но в отчаянии: не отправиться ли ему туда же? Он писал тому же другу:

«Это похоже на самоубийство, но куда же деваться? К тому же мне, здоровому человеку, стыдно видеть, как тащут на бойню целые массы вокруг, а я сижу дома».

Удержала его ненависть к «необходимости убивать» [Станиловский, с. LII].

Ходатайство Отдела (включая визит Маковецкого к Кутайсову) и вмешательство Семенова-Тянь-Шанского помогли лишь отчасти: Станиловскому дозволили «неоффициально» работать с бумагами Отдела, но не читать лекции. За плату он в это время работал в «Восточном обозрении» у И. И. Попова.

Однако вскоре нарастание революции вынудило Кутайсова (как и многих других правителей, столичных и местных) ослабить гонения на интеллигенцию, и ни одного судебного процесса в Иркутске не состоялось. Весной 1905 года Станиловский был восстановлен в должности со снятием всех обвинений. Лето он провел на Байкале и снова привез много записей. Он был убит 22 октября 1905 года ночью в ресторане пьяным черносотенцем за отказ встать при исполнении гимна.

Оставшиеся после него материалы говорят об очень интересном замысле, и, хотя книгой еще не являются, были изданы как том трудов Отдела. Биографию его написал этнограф Николай Козьмин (Козьмин Н. Н. Антон Михайлович Станиловский // [Станиловский, с. IX–LIV]). Ее главный мотив: как много мы с его гибелью потеряли. Сам Козьмин, известный сибиревед, умер в Иркутской тюрьме в 1938 году, где пребывал как «японский шпион».

Алексей Павлович Будберг

Громкое и чистое от грязи и политики имя Адмирала было нужно для прикрытия всей этой специфически Омской махинации; несомненно, что, выдвигая Адмирала на пост Верховного Правителя, пятерка (заговорщиков ноябрьского переворота 1918 г. — Ю. Ч. ) знала, что в его лице она получает очень мягкое и послушное орудие для осуществления своих планов.

Характер и душа Адмирала настолько налицо, что достаточно какой-нибудь недели общения с ним для того, чтобы знать его наизусть.

Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга [437]и служения идее и России; несомненный неврастеник, быстро вспыхивающий, чрезвычайно бурный и несдержанный в проявлении своего неудовольствия и гнева; в этом отношении он впитал весьма несимпатичные традиции морского обихода, позволяющие высоким морским чинам то, что у нас в армии давным-давно отошло в область преданий.

Он всецело поглощен идеей служения России, спасения ее от красного гнета и восстановления ее во всей силе и неприкосновенности территории; ради этой идеи его можно уговорить и подвинуть на все, что угодно; личных интересов, личного честолюбия у него нет и в этом отношении он кристально чист.

Он бурно ненавидит всякое беззаконие и произвол, но по несдержанности порывистости характера сам иногда неумышленно выходит из рамок закона и при этом преимущественно при попытках поддержать этот самый закон и всегда под чьим-нибудь посторонним влиянием.

Жизни в ее суровом, практическом осуществлении он не знает и живет миражами и навязанными идеями. Своих планов, своей системы, своей воли у него нет и в этом отношении он мягкий воск, из которого советники и приближенные лепят что угодно [438], пользуясь тем, что достаточно облечь что-нибудь в форму необходимости, вызываемой благом России и пользой дела, чтобы иметь обеспеченное согласие Адмирала.

Отсутствие твердых взглядов и твердой воли порождает почти что ненормальную неустойчивость решений и вечное колебание общего курса правительственной деятельности, делающегося вследствие этого рабом разных течений, возникающих во властвующем над волею Адмирала кружке лиц.

Тяжело смотреть на Адмирала, когда неожиданно он наталкивается на коллизию разных мнений и ему надо принять решение [439]; видно, что он боится не ответственности решения, а принятия неверного, вредного для всепоглощающей его идеи решения. Своего анализа, своего твердого критерия у него нет, и это делает его беспомощной игрушкой в руках тех, которые приобрели его доверие и овладели его волею.