Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Туда бежали и от усобиц, и от Ига, и от Опричнины, и от Смуты, и от крепостничества. Когда выбили соболя в тайге, Россия платила дань моржовой костью Арктики. Когда Петр разорил европейский Север, люди бежали на север Сибири. Теперь, когда исламизм грозит отъесть Кавказ и Поволжье, Китай — южную Сибирь, а Япония — юг Дальнего Востока, нам остается беречь Арктику. Так, высокозатратная разработка нефти и газа на ее шельфе нынче, при наличии наземных месторождений и полной безответственности фирм, еще преступнее, чем изведение лесов Петром.

Из статьи 4–8, где есть и литературные ссылки, в данном отрывке опущенные

У историка Юрия Андреева есть замечательная мысль: «Историческая стилизация всегда считалась одним из самых эффективных приемов политической пропаганды». Мне тоже случалось писать, что с помощью истории учат не столько тому, что было, сколько тому, что должно (по мысли учителей) быть. До каких пределов может доходить «стилизация», показал нам блестящий ученый и публицист биолог А. А. Любищев. Он известен широким кругозором, слыл знатоком истории, ироническим скептиком и въедливым критиком, не хотевшим ничего брать на веру. И, тем не менее, полвека назад он написал:

«Мы можем назвать великим государем лишь такого, деятельность которого направлена в прогрессивную сторону; это — подлинные революционеры на престоле, и к их числу мы бесспорно можем отнести нашего Петра Великого». «Ближе всего к понятию демократического самодержца подходил, конечно, Петр Великий».

Поразительно: ведь труд Любищева ставил целью доказать, что Ивана Грозного нельзя счесть великим, поскольку он укрепил крепостное право; но ведь именно это дело и завершил блестяще Петр через полтора века после Ивана. Более того, Иван действовал в рамках шедшего тогда в центральной и восточной Европе «вторичного закрепощения», Петр же, обратив крестьян в рабов, явно тянул Россию назад, и не близко, а в «тёмные века» варварских королевств раннего Средневековья. Заодно Петр свел к голой форме сам принцип коллективного руководства, до него в России обычный.

Можно ничего не знать о жутко знаменитых «петровских казнях»; можно не брать во внимание, что беспредельную власть чиновника, с которой Россия не может совладать до сих пор, ввел именно Петр; можно не видеть в его методах террора [305]связующего звена от методов инквизиции [306]к методам чрезвычайки. Можно даже признать (чего Любищев не делал), что высокая цель оправдывает мерзкие средства. Всё это можно если не принять, то понять. Но как можно писать о вторичном закрепощении крестьян с негодованием и напрочь умолчать при этом, что именно Петр сделал его всеобщим и уравнял крестьян с рабами юридически?

И ведь об этом Любищев мог прочесть в самых известных источниках, например, в словаре Брокгауза-Ефрона, где крупный историк права писал: «Рядом указов 1719–1722 гг., вызванных введением подушной подати… для крестьян водворилось формальное рабство». Про то же упоминал даже учебник истории С. Ф. Платонова, по которому сам Любищев, вероятно, учился в школе. Там же говорилось, что основные реформы, приписываемые Петру, начались до него. Далее, по Платонову: «при Петре началась продажа крестьян без земли не только семьями, но и в розницу». Добавлю: Петр, наделив правом владеть людьми купечество, породил класс крепостных рабочих (до этого и Грозный не додумался), сбор налогов отдал генералам, с этого кормившимся, чем обратил армию в оккупантов (она при Петре стала жить «по квартирам», вконец разоряя нищее население). И ведь Любищев книги Платонова упоминал.

Перечень «демократических» деяний Петра можно продолжать почти бесконечно, но, думаю, сказанного достаточно, чтобы признать, что они остались за любищевским горизонтом познания. Этот горизонт оказался тем самым, какой давала сталинская пропаганда. В те годы бытовал злой анекдот, который я слыхал школьником: «Мама, мама, скажи — Иван Грозный, Петр Первый, кто еще из царей был за Советскую власть?»

А ведь Любищев был одним из самых независимых умов ранней послесталинской поры. Он попытался расширить свой горизонт в направлении Ивана, но в благости Петра был настолько уверен, что даже не пробовал ничего выяснять. Вероятно, его заворожила формула «Петр прорубил окно в Европу», хотя и она весьма сомнительна (характерны слова Петра: «Европа нужна нам еще на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней спиной»). Его конфуз заставляет задуматься: откуда вообще мы знаем то, в чем уверены?