Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Барон строил безумный план — взять на о-в Беннета Колчака [9, с. 231], хотя с одним офицером «Заря» вообще не смогла бы плавать. Кто и как разъяснил ему этот простой факт, не знаю, но сам Толль определяться по светилам не умел, и вот Зееберг, которого до этого Толль считал непригодным из-за болезни, все-таки пошел на о-в Беннета. Взятому в экспедицию сверх штата, соглашавшемуся (по примеру Юхансена) быть кочегаром, астроному было труднее отказаться, чем кому-либо.

В попытках понять, что случилось на острове, я долго рассматривал двух ученых как идейное целое, пока не узнал, что на пороге полярной ночи Зееберг вытесал из бревна доску и вырезал на ней одно слово: SEEBERG [16]. Тут только мне стало ясно, как ему было одиноко и что его положение было посредине — между охотниками и Толлем. Геолог с головой ушел в изучение уникального для арктической Азии объекта — вулканического плато с широчайшим спектром пород, от кембрия до голоцена; весной он ожидал открыть мечту жизни — землю Санникова. Астроном же был привязан к мрачному острову лишь чувством долга, свои наблюдения мог с равным успехом вести где угодно, в экскурсиях служил начальнику просто коллектором, а в убогой избушке вел хозяйство (с каждым днем все более тяжелое), пока начальник обрабатывал образцы. Еще за год до этого 30-летний Зееберг был настолько вымотан, что стал страдать одышкой и волочить левую ногу [9, с. 231], а теперь предстояло ждать еще и цинги в сырой берлоге. И вот за неделю до полярной ночи он пошел на лыжах за 23 версты к мысу Эмма — оставить у гурия третью записку. Пошел один (иначе была бы подпись Толля) и наверняка в пути ночевал — вероятно, у охотников. Тогда ли и с ведома ли Толля они договорились уходить вместе с острова — неизвестно, но записка была об уходе.

Вот ее текст: «23.Х.1902. Четверг. Нам оказалось более удобным, выстроить дом на месте означенном здесь на этом листке. Там находятся документы. Зеберг». Затем то же по-немецки, причем неверная русская пунктуация повторяет верную немецкую — как и Толль, Зееберг думал по-немецки. Но если ученые общались друг с другом на языке, непонятном охотникам, то легко представить, что отдаваемые по-русски распоряжения выглядели как результат обсуждений, скрытых от охотников. В этих условиях предложение делать запас на зиму и строить дом могло быть воспринято охотниками как сознательный обман (каковым по сути и являлось) и вызвать саботаж — в августе скрытый, а в октябре и явный. В августе охотники вполне могли так же скрывать от Толля скудость запасов, как Толль от них — желание зимовать, и создать ложное впечатление «достатка». Если Толль загодя не рассказал им о зимней полынье (факт, известный тогда немногим), то осенью они ему, конечно же, не поверили. Увидели в этом новый обман.

Более веским доводом были для охотников олени. Думаю, что их занесло сюда дрейфующей льдиной случайно (ни до, ни после их на острове не видали), но охотники могли (и тут можно признать аргумент Бруснева) думать, что путь на материк есть, и ждать морозов. Мы знаем, что обе пары людей намеревались уйти 8 ноября (т. е. такова была договоренность между ними); что из обещанных Зеебергом документов Толль не захотел оставить ничего (оба ученых писали домой много и страстно [9, с. 120]), зато оставил бесцветное письмо президенту, в день ухода написанное; что с острова исчезли обе нарты, хотя необходимый груз поместился бы и на одной, которую тащить вчетвером все-таки легче. Об остальном приходится гадать. Вероятно, Толль хотел, на манер Нансена, зимовать вдвоем и весной идти по льду на землю Санникова, но Зееберг предпочел уходить с охотниками, убежденный их доводами и не имея сил на третью зимовку. Возможно, охотники прошлись еще раньше на юг по льду налегке и сообщили потом ученым, что полыньи не видно. Во всяком случае, Толль поверил, что широкой полыньи нет — оставил астрономические средства, хотя и взял лодки. Это самый удивительный момент всей истории. Вероятно, Толль был сам готов поверить, ибо такой самообман давал ему успокоение в общении со спутниками (подробнее см.: [17, ч. 2]). Возможно, запас еды (размер которого Толль указал неточно) оказался у охотников неожиданно велик, не говоря уж о добыче охотников — мамонтовой кости и пушнине. Это могло привести к последней размолвке, после которой на берегу остались образцы, а каждая пара повезла свою нарту. Байдары обычно скрепляли нартой в катамаран [1, с. 160], иначе они, обледенев, легко переворачивались [1, с. 188]. Требовалась дружная компания, а ее давно не было.