Владимир Ленин - К двадцатипятилетию первого съезда партии

[163]

кина, окрестил кличкой «нравственники», «Ноткин и Драбкин и К-о». Мы чувствовали, что он тлетворно влияет на рабочих, отвлекая их от серьезной работы попойками и оргиями, но порвать с ним нам не хотелось, так как помимо этого, он был прекрасный агитатор, вербовщик среди рабочих и оказывал нашей организации в этой области большие услуги. Он как-то заговорил о женщинах в фривольном духе, нас это, наконец, взорвало, и мы ему задали вопрос: «Что же по твоему Софья Перовская, Гинзбург, Вера Засулич и Фигнер тоже такие?» — Он довольно нахально ответил: «Я с ними не знаком и не знаю, может быть, и они были такие». Тогда Драбкин задал ему вопрос: «Ну, а Оля. Ты знаешь ее? Она тоже такая?» На несколько минут создалась жуткая тишина, мы чувствовали, что стоит ему сказать, — да такая, — и мы его растерзаем. Но он взволнованно сказал: «Ты, брат Драбкин попал в точку. Оля не такая, — и со свойственным ему пафосом воскликнул: — Оля — перл создания. Мои уста не достойны произносить ее святое имя».

Черткова эта вспышка не исправила, но я привел этот эпизод для характеристики Оли. Еще более ярко это чувствовалось в ее влиянии на рабочих и работниц, которых она агитировала. Они ее боготворили. Оля сказала: нужно сделать, и безапелляционно делали.

В мастерской, где она работала, хозяйки с ней обращались мягче. С ней иначе говорили: «Оля, милая, пожалуйста сделайте». Нам в то время казалось, что и жандармы но съумеют с ней быть грубыми.

Помимо обаяния ее личности она была чудесным агитатором. Из нее должен был выработаться впоследствии чудный оратор. Мне не случалось слышать ее на массовках, где она выступала в Вильно, Екатеринославе и Одессе, и поэтому не берусь судить, но на наших кружковых собраниях ее называли, не иначе, как «наш соловей».

Оля Вольфсон уехала из Гомеля одновременно с Адлером Драбкиным. Она работала в Вильно, Киеве, Екатеринославе и Одессе. Была арестована во время крупного провала на юге, в 1897 г., была сослана в Сибирь, оттуда вернулась совершенно больная, но бодрая душой. Мы все ее упросили не бросаться в работу, пока немного не поправит здоровья. Она согласилась, но чтобы быть чем-нибудь

[164]

полезной организации, она взяла к себе ребенка одной революционерки, чтобы та могла поехать на работу. Что было с ней дальше, я не знаю. Я из Гомеля уехал, встретил ее в 1905 г. во время всеобщей забастовки. В Екатеринославе она мне сказала, что решила поехать к старшей сестре в Америку, отдохнуть, поработать над своим развитием, а потом вернуться в Россию, но ее мечты не осуществились. Она уехала с любимым человеком в Америку и через год там умерла.

Они умерли, но их работа видна в сознательности рабочих, которых они пробудили, организовали и вдохнули лучшую часть своей души. Русский пролетариат должен знать имена этих скромных тружеников на ниве создания социалистического строя, до которого, увы! — они не дожили, но они утучнили ее своими мозгами и кровью.

(Из революционной песни.)

Весною 1896 года я был принят в качестве наборщика в типографию Дворжеца в Минске.

В учетном отделении, довольно большой для Минска типографии Дворжеца, я встретился впервые с Моисеем Лурье, тогда еще молодым человеком. Несмотря на свои рыжие волосы и веснушчатое лицо, он выглядел чрезвычайно симпатично, благодаря своим светлым голубым глазам, полным необъяснимой грусти и задумчивости. Не отталкивал от него и плохой акцент русского языка, выдававший его еврейско-

[165]

польское происхождение. Он был уроженцем города Вильскомира Ковенской губернии.

Я был моложе его всего года на два, но несмотря на то, что я успел в Гомеле, за полугодичное пребывание там, немного понюхать революционной работы, завязать прочные связи среди гомельских товарищей будущих бундистов, все-же я решительно перед Моисеем спасовал. После двух-трех вопросов по политической экономии из маленькой книжки Свидерского «Труд и Капитал», заданных мне Моисеем, не последовало надлежащего с моей стороны ответа и я понял, все свое политическое невежество.