Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1 - Греция

Вот третий пример – басня о свадьбе Солнца (Федр, I, 6; Бабрий, 24). Эзоповский образец не сохранился, но отношение между Федром и Бабрием – прежнее. Федр ограничивается минимумом необходимых мотивов: свадьба Солнца, жалоба лягушек. Бабрий вводит оживляющие действие подробности: всеобщий праздник, преждевременное ликование лягушек, отповедь жабы.

Эти сопоставления можно продолжать: картина будет та же. Федр и Бабрий исходят из одного принципа – краткости; но этот принцип они понимают по-разному. Федр в погоне за краткостью отбрасывает второстепенные мотивы, сохраняя лишь ядро сюжета; Бабрий не жертвует ничем, но сокращает все мотивы, сжимая их до намеков. Стиль Федра – схематичный, сухой, рассудочный; стиль Бабрия – естественный, обстоятельный, живописный. Эти черты заметны не только в общем строении их басен, но и в трактовке отдельных мотивов.

Стремясь к живости и естественности изображаемых картин, Бабрий заботится о мотивировке даже таких подробностей, которые Федром оставляются без внимания в ряду прочих басенных условностей. Так, Федр в басне о мышах и ласках (IV, 6) сообщает, что мышиные вожди привязали себе рога к головам, но не задумывается, что это за рога и откуда; а Бабрий (басня 31) не забывает сказать, что это были прутья, вырванные из плетня. Так, Федр (I, 3), рассказывая о галке в чужих перьях, не объясняет, откуда галка набрала эти перья; а Бабрий (басня 72) пользуется этим, чтобы дать красивое описание ручейка, возле которого птицы прихорашивались перед состязанием в красоте; тут-то и подбирала галка чужие перья.

Заботясь о связности мотивов, Бабрий заботится и об их правдоподобии; Федр к этому равнодушен. У Эзопа и Федра (I, 4) собака видит свое отражение в воде, по которой плывет, хотя это физически невозможно; Бабрий обращает на это внимание (79), и у него собака не переплывает реку, а бежит по берегу. Федр (I, 5) заставляет травоядных корову, овцу и козу охотиться вместе со львом на оленя; а Бабрий в басне 97 старательно заменяет эзоповский мотив угощения мотивом жертвоприношения, чтобы лев не предлагал быку на обед мясо.

Слог обоих поэтов соответствует общим особенностям их стиля. Федр пишет длинными, сложными, правильно построенными предложениями, которые кажутся перенесенными в стих из прозы. Все содержание упомянутой басни IV, 6 о мышах и ласках (10 стихов!) он умещает в двух пространных фразах. У Бабрия, наоборот, фразы короткие и простые: там, где Федр написал бы: «Лев встретил лису, которая сказала ему…», Бабрий напишет: «Лев встретил лису, и лиса сказала ему…» Федр любит отвлеченные выражения: вместо «глупый ворон» он говорит «воронья дурь», вместо «длинная шея» – «длина шеи». Бабрий этого тщательно избегает, его речь всегда конкретна.

Основным источником басенных сюжетов для обоих писателей был Эзоп. Но если из басен Бабрия к Эзопу восходит около двух третей, то из басен Федра – лишь около одной трети. При этом большинство эзоповских сюжетов сосредоточено в ранних, ученических баснях Федра; в поздних они – редкость. Федр этого не скрывает и даже гордится своей самостоятельностью. Тема соперничества с Эзопом проходит по прологам всех пяти книг; и если в I книге Федр называет себя лишь перелагателем Эзоповых сюжетов, то в V книге он уже заявляет, что имя Эзопа поставлено им лишь «ради важности». У Бабрия ничего подобного нет: он не пытается соперничать с Эзопом и тщательно скрывает свою долю труда в обработке традиционных сюжетов.

Дополнительные источники Федра и Бабрия были двоякого рода. С одной стороны, это сборники притч, аллегорий и моралистических примеров, служившие обычно материалом для риторов и философов; к ним восходят, например, басни Федра (III, 8; А, 20) или Бабрия (58, 70). С другой стороны, это сборники новелл и анекдотов; к ним восходят басни Федра – I, 14; А, 14 или Бабрия – 75, 116. Возникал вопрос, каким образом соединить новые сюжеты со старыми, выработанными школьной традицией формами эзоповской басни. Этот вопрос Федр и Бабрий решали противоположным образом. У Федра эзоповская басня теряет свои традиционные черты и склоняется то к проповеди, то к анекдоту. Бабрий, напротив, всегда старается держаться золотой середины между этими крайностями и подчиняет новое содержание нормам обычного басенного сюжета.

Мы можем проследить, как у Федра постепенно нарушается равновесие между повествованием и поучением. Сперва, в таких баснях, как IV, 21 или V, 4, мораль просто становится более пространной и страстной. Затем появляются басни, в которых моральная сентенция в устах одного из персонажей становится главным, а предшествующий рассказ лишь обрисовывает ситуацию высказывания. Иногда Федр, следуя обычаю писателей-моралистов, даже приписывает эти сентенции историческим лицам: Сократу, Симониду, Эзопу (IV, 23; III, 9, 14, 19 и т. д.). Наконец, повествовательная часть становится вовсе не обязательной. В баснях А, 20, А, 28 ее заменяет картинка из естественной истории, в А, 8 – описание аллегорической статуи; басня А, 5 содержит аллегорическое толкование мифов, А, 3 – рассуждение о дарах природы, А, 6 – перечисление божеских заветов, нарушаемых людьми. Здесь басня уже перестает быть басней, обращаясь в простой монолог на моральные темы – вроде тех проповедей философов, какие назывались у древних «диатрибами».