Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1 - Греция

Всякое перечисление классиков европейской литературы неминуемо начинается именем Гомера. А за ним столь же неминуемо следуют три великих афинских драматурга V века до н. э., сочинители трагедий: старший – Эсхил, средний – Софокл, младший – Еврипид. Эсхил был могуч и величав, Софокл мудр и гармоничен, Еврипид изыскан и страстен. К русскому читателю они пришли поздно: в начале ХХ века. Трем трагикам повезло на трех переводчиков: два поэта-филолога и один филолог-поэт нечаянно сумели сделать эту разницу стилей еще выпуклее. Эсхил у Вячеслава Иванова стал архаичен и таинствен, как пророк; Софокл у Фаддея Зелинского – складен и доходчив, как адвокат; Еврипид у Иннокентия Анненского – томен и болезнен, как салонный декадент. Такими они и запомнились современному русскому читателю.

Последующие русские переводы мало что изменили в этих образах. А. Пиотровский в своем Эсхиле вплотную следовал за Вяч. Ивановым и только усиливал в нем первобытную грубость. С. Шервинский в своем Софокле продолжил Ф. Ф. Зелинского и только старался быть проще и точнее. За Еврипида же практически никто не брался. От Еврипида сохранилось больше драм, чем от Эсхила и Софокла вместе взятых, перевод такой громады – подвиг, для Анненского этот перевод был делом всей жизни: все его собственные стихи, которыми мы так любуемся, были писаны лишь для отвода души в промежутках работы над Еврипидом. Повторить такой подвиг было некому.

Между тем уже современникам Анненского – тем из них, кто читал по-гречески, – было ясно: переводы его искажают подлинник, пожалуй, больше, чем переводы Иванова и Зелинского. Всякий перевод деформирует подлинник, но у каждого переводчика по-своему. Как это получилось у Анненского, лучше всего описал его товарищ и соперник, профессор Ф. Ф. Зелинский. Анненскому был неприятен «рассудочный характер античной поэзии», где «мысли сцеплены между собой взаимной подчиненностью, либо всякого рода союзами и частицами». А «русская поэзия периодизации не терпит и бедна союзами: приходится сплошь и рядом нанизывать там, где античный поэт сцеплял, – разбивая его цепи на их отдельные звенья». Этот «соблазн расчленения», пишет Зелинский, воочию виден вот по какой примете. Древние греки писали, как известно, без знаков препинания; но современные филологи, печатая их тексты, стараются пользоваться всем набором современных знаков препинания, включая и многоточие. И вот оказывается, что в текст подлинной греческой трагедии вставить многоточие удается крайне редко: слишком связны в них мысли и чувства. У Анненского же многоточие – один из самых любимых знаков: местами он уступает по частоте только запятой. «Отсюда видно, что дикционная физиономия Еврипида, если можно так выразиться, у его переводчика должна была сильно измениться». Вот пример – пять начальных строчек последней сцены «Электры» (1164–1168) у Анненского звучат так:

Можно добавить еще одну примету: многословие. Анненский был очень лаконичен в своих оригинальных стихах, но не жалел слов для оттенков чувств и мыслей в переводах Еврипида. Что перевод нерифмованного драматического стиха оказывается длиннее подлинника – дело обычное; но у Анненского почти систематически каждые десять стихов подлинника разрастались до тринадцати-пятнадцати. Фразы, удлиняясь, переставали укладываться своими звеньями в отведенные им строки и полустишия, начинали прихотливо перебрасываться из строки в строку, и от этого «дикционная физиономия» Еврипида терялась окончательно. «Наверное, Анненский испытывал садистическое наслаждение, когда изламывал длинные еврипидовские фразы по ступенькам анжамбманов», – сказал однажды С. С. Аверинцев. («А Фет испытывал махозистское наслаждение, вбивая русские слова в латинский ритм и синтаксис своих гекзаметров», – ответил я.)

Когда я был молодой и читал трех трагиков в русских переводах, я очень радовался, что они стилистически так индивидуальны. Когда я вырос и стал читать их по-гречески, я увидел, что в основе они гораздо более схожи между собой – тем самым общим «рассудочным характером античной поэзии», – а стилистические их различия гораздо более тонки, чем выглядят у Иванова, Зелинского и Анненского. «Рассудочный характер» в поэзии всегда мне близок, поэтому мне захотелось что-нибудь перевести из Еврипида, чтобы в противоположность Анненскому подчеркнуть именно это: логичность, а не эмоциональность; связность, а не отрывистость; четкость, а не изломанность; сжатость, а не многословие. И чтобы показать, что при всем этом Еврипид остается Еврипидом и нимало не теряет своей поэтической индивидуальности. Я нарочно взял для перевода 5-стопный ямб с преимущественно мужскими окончаниями: он на два слога короче греческого размера, такое упражнение в краткости всегда дисциплинирует переводчика. Так я перевел сперва пролог из «Ифигении в Тавриде» (напечатано в сб. «Античность и современность», М., «Наука», 1972), а потом трагедию «Электра», предлагаемую сейчас читателю.