Зелинский привел и примеры; один из них – знаменитый монолог Федры в первом действии. Его рассудочность вырастает из самого характера героини; она так естественна, что с ее устранением пропадает и поэзия. Вот точный прозаический перевод начала (стк. 374 сл.): «Уже и раньше в долгие часы ночи я размышляла о том, что именно разрушает человеческую жизнь. И я решила, что не в природе своего разума люди поступают дурно – благоразумие ведь свойственно многим – нет, но вот как должно смотреть на дело. Мы и знаем и распознаем благо; но мы его не осуществляем, одни из вялости, другие потому, что они вместо блага признали другую отраду жизни». У И. Ф. мы читаем:
Уже давно в безмолвии ночей
Я думою томилась: в жизни смертных
Откуда ж эта язва? Иль ума
Природа виновата в заблужденьях?..
Нет – рассужденья мало – дело в том,
Что к доброму мы не стремимся вовсе,
Не в том, что мы его не знаем. Да,
Одним мешает леность, а другой
Не знает даже вкуса в наслажденье
Исполненного долга.
Редактируя перевод Анненского для издания Сабашниковых (1917. Т. 2), Зелинский перевел этот кусок заново; читатель может сличить приведенные тексты и убедиться, что в переводе Зелинского точности прибавилось, но дробности не убавилось. Насколько собственные переводы Зелинского страдают теми же двумя пороками, многословием и дробностью, давно отмечено В. Нилендером в послесловии к изданию Софокла 1936 года (с. 194). Но интересно не это. Интересно, читая соображения Ф. Зелинского о рассудочности, логичности и связности самых страстных излияний Федры, вспомнить, что именно эту особенность античной мысли и чувства заметила и замечательно передала в одном из своих стихотворений на тему «Федры» (1923) Марина Цветаева:
Ипполиту от Матери – Федры – Царицы – весть.
Прихотливому мальчику, чья красота, как воск
От державного Феба, от Федры бежит… Итак,
Ипполиту от Федры: стенание нежных уст.
Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст,
Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам,
Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст…
Утоли мою душу: итак, утоли уста.
Сжатость вместо многословия и связность вместо эмоциональной разорванности – вот цели, которые мы преследовали в нашем опыте перевода начала «Ифигении в Тавриде». Именно так, казалось нам, лучше всего можно передать на русском языке то сочетание мужественности и рассудочности, которое так специфично для стиля греческой трагедии. Ради сжатости мы намеренно взяли размером перевода пятистопный ямб с преимущественно мужскими окончаниями – стих более короткий, чем стих подлинника и обычных русских переводов; для переводчиков, привыкших жаловаться на громоздкую длину русских слов, подобное самоограничение всегда бывало полезной дисциплинарной мерой. Конечно, при малом мастерстве переводчика сжатость всего грозит обернуться сухостью, а логичность – вялостью; вероятно, и мы не избегли этих недостатков. Пусть читатель смотрит на них как на издержки эксперимента – ибо этот перевод является только экспериментом, который, может быть, пригодится тому будущему переводчику, какому суждено дать нам нового Еврипида на русском языке.
ПРОЛОГ
Ифигения
И. Сын Тантала, Пелоп, примчавшись в Пису,
Дочь Эномая в жены залучил.
Их сыном был Атрей, а сын Атрея,
Царь Агамемнон, Менелаев брат,
Стал зятем Леды и моим отцом.
Мне имя – Ифигения. Меня
У пенных крутней синего Еврипа
Заклал отец – так верит он и все —
Елене в честь и в жертву Артемиде.
10Там тысячную стаю кораблей
Собрал в Авлиде Агамемнон-царь,
Чтобы отбить ахейцам у троян
Венец побед и чтобы дерзкий брак
Елены отомстить за Менелая.
Но лишь ветров закрыла путь судам,
И, глядя в пламя жертв, промолвил жрец:
«Знай, Агамемнон, вождь ахейских войск,
Что не поднять причалов кораблям,
Пока твое дитя не примет смерть
20На алтаре богини светоносной.
Был год – ты обещал ей лучший плод,
И плод сей – дочь твоя и Клитемнестры:
Он лучше всех, и жертвой должен пасть».
Так обо мне сказал он. Одиссей
Меня увез на мнимый брак с Пелидом,
И, вскинута на жертвенный костер,
Я, слабая, ждала уже меча,
Как вдруг, в замену мне, простерлась лань
На алтаре, а я сквозь блеск небес
30Умчалась вдаль, умчалась в землю скифов.
Здесь варварский над варварами царь,
Фоант, чье имя значит «быстроногий»
И чьи стопы быстрей, чем крылья птиц,
Меня поставил жрицей в этом храме,
Где Артемиде правится обряд,
По имени лишь сходный, а в ином —
Но не сужу: не мне гневить богиню.
Всех эллинов, каких сюда прибьет,
Велит обычай в жертву приносить —
40И я вершу обряд, а страшный нож
Заносит тот, кто чужд ее святыням.
И вот я вышла, чтобы солнце дня
Мне осветило тайну снов ночных.
Мне снилось, что, покинув этот край,
Я в Аргосе спала среди подруг,
Как вдруг удар сотряс земную грудь.
Я в ужасе бросаюсь из дворца
И вижу: пали в прах зубцы стен
И рухнула возвышенная кровля.
50Где отчий дом стоял, там столп стоит,
И русые с него свисают кудри,
И голос человеческий звучит.
А я, служить привыкшая смертям,
Его последней влагой омываю,
Рыдающая. – Ясен этот сон!
Орест погиб: его я обряжала!
Ведь всем домам опора – сыновья,
А омовения мои – предсмертны.
И сон грозит не ближнему, а мне:
60Ведь Строфий был бездетен в год Авлиды.
Но в память брата я хочу свершить
Чин возлияний, дальняя о дальнем,
И жду прислужниц эллинских моих,
Которых мне пожаловал Фоант,
А их все нет. Войду в святой чертог,
Где я живу, хранимая богиней.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу