Борис Фонкич - О современных методах исследования греческих и русских документов XVII века. Критические заметки

В. Г. Ченцова замечает: «Если бы в подписи под иконой Ямвлих действительно пожелал указать имя своего отца, то, видимо, слова του 'Ρωμανού стояли бы непосредственно за его собственным именем» («Икона Иверской Богоматери…». С. 272], совершенно не считаясь ни с тем пространством, которое могла на данной иконе занять надпись иконописца, ни – особенно – с тем стихотворным размером, которым мастер решил сделать запись о своей работе. Она, видимо, полагает, что с правилами стихосложения (даже столь простыми, как в нашем случае] можно расправляться столь же легко и просто, как и с приемами палеографического анализа. Мы уж оставляем за рамками подробного разговора (по причине их полной антинаучности и, следовательно, отсутствия необходимости всерьез реагировать еще и на фантазии такого рода] представления В. Г. Ченцовой о том, что перенос ударения при чтении (но не на письме!] стихотворной строки с του 'Ρωμανού на του 'Ρώμανου меняет значение анализируемого слова! (Там же.]. Интересно, во что бы превратился текст Гомера или Гесиода при таком к нему подходе!

Предлагая рассматривать του 'Ρωμανού в качестве указания на происхождение Ямвлиха (из Романа], В. Г. Ченцова упускает из вида, что тогда оно должно было бы быть выражено либо путем его согласования в падеже с именем собственным, к которому это указание относится, т. е. стоять не в родительном, как в нашей надписи, но в именительном падеже (и об этом свидетельствуют многочисленные записи греческих манускриптов], либо с помощью предлога έκ с родительным падежом [56]. Поскольку здесь это не так, соображение В. Г. Ченцовой не может быть принято в расчет.

К рассуждению В.Г. Ченцовой о молдавском происхождении Ямвлиха добавляется еще одно ее наблюдение филологического характера: «Гипотезу о возможном неафонском происхождении иконы позволяет, хотя и косвенным образом, подтвердить имеющаяся на ней надпись – +Н ΠΟΡΤΑΗΤΗΣΑ ΤΩΝ ΗΒΗΡΩΝ, в которой очевиден итацизм» (Там же. С. 278–279]. Здесь, как и в ряде других мест, мы имеем дело с типичным для В. Г. Ченцовой приемом исследования: даже если какой-либо факт или наблюдение ни на чем не основаны, не дают никаких положительных данных для решения вопроса, но содержат хоть что-то, позволяющее либо самому автору, либо любому читателю, не имеющему возможности разбираться в таких тонкостях, посеять сомнение при изучении той или иной темы, этот факт нужно привести – пусть даже без всяких разъяснений. В. Г. Ченцова, видимо, думает, что итацизм в ΗΒΗΡΩΝ – свидетельство локального характера. Если бы она дала себе труд проанализировать надписи на иконах, фресках, мозаиках, предметах греческого прикладного искусства любого происхождения IX–XVIII вв., она, быть может, смогла бы сделать более верное заключение об очень часто встречающихся ошибках итацизма не как показателе провинциального происхождения памятника, а как свидетельстве уровня образованности мастера — и едва ли чего-либо другого. Написание ΗΒΗΡΩΝ в копии Портаитиссы говорит только об этом и никаким образом не подтверждает молдавского (или какого-либо иного] происхождения иконописца Ямвлиха.

На этом «филология» в книге В. Г. Ченцовой не кончается. Имеется еще один сюжет, весьма важный для истории икон Иверской Богоматери на русской почве во второй половине XVII в., который требует анализа той части текста грамот № 307 и 308, где говорится о присылке в Москву вместе с копией Портаитиссы еще одного дара ивиритов: № 307 – «И посылаю его (Корнилия. – Б. Ф .] со святой иконой пресвятой Богородицы и другим описанием нашего святого монастыря, окружающими его кельями и церквами и всеми явленными в нем чудесами Богородицы»; № 308 – «Вместе с ней (копией Портаитиссы. – Б. Ф .} посылаю повествование, где описаны наш монастырь с окружающими его кельями и церквами и все чудеса Богородицы» [57]. В греческом тексте документов мы соответственно имеем:

№ 307 —…καί μετά τής έτέρας ιστορίας τής έχούσης τό άγιον ημών μοναστήριον ίστορισμένον, μετά των πέριξ κελλίων καί εκκλησιών αυτών καί πάντα τά περί αύτοϋ θαύματα τής Θεοτόκου…

№ 308 – Συν αύτή δε στέλλω καί την έτέραν ιστορίαν όπου έχειτό μοναστήριον ημών ίστορισμένον μετά τών πέριξ κελλίων καί έκκλη-σιών αυτών, καί πάντα τά θαύματα τής Θεοτόκου [58].

В свое время мы полагали [59](и продолжаем так думать и сегодня), что речь в этом месте грамот идет о рукописи, содержащей «Повесть о святой и честной иконе Портаитиссы», где описана история Ивирского монастыря, появление чудотворной иконы Богоматери на Афоне и явленные ею чудеса (ГИМ. № 404 / Син. греч. 436). В. Г. Ченцова, однако, считает, что столь прямолинейное восприятие указанных фрагментов текста грамот едва ли верно: «Не могло ли загадочное “другое описание" монастыря „с кельями и церквями“, которое, в соответствии с грамотами, монахи прислали в Россию, относиться не к письменному тексту сказания, а к иконе с изображением монастыря и его окрестностей? Ведь под термином “ιστόρηση" понималось именно “живописание", в том числе изображение клейм с “историей", т. е. со сказанием о чудотворной иконе» («Икона Иверской Богоматери…». С. 274–275). Выводом из ее предположения является гипотеза об одновременном привозе в Москву вместе с иконой Ямвлиха другой иконы Богоматери, «возможно, одной из сохранившихся в Новодевичьем монастыре и вошедших в надгробные иконостасы царевен… Софии и Евдокии. Ведь и в самом деле, на иконе, принадлежавшей царевне Софье, имеются изображения чудес в клеймах, а на двух из них представлены окрестности монастыря: крестный ход к морскому берегу для встречи иконы и богослужение на побережье. Эти сцены, по определению искусствоведов, “являются, по сути, развернутым изображением одного чуда Портаитиссы – ее явления в море и встречи на берегу иноками афонского Ивирского монастыря", причем на иконе дважды изображен реальный древний Успенский собор Ивирона» (Там же. С. 275).