Елена Рыдзевская - Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв.

Позволю себе небольшое отступление по поводу предания об Олаве и Гудрун. Каков был его первоначальный вид? Без специального исследования о нем можно, во всяком случае, сказать следующее. То, что мы читаем в Heimskringla , не является единственной версией этого предания. В несколько более ранней саге об Олаве, сыне Трюггви, написанной на латинском языке монахом Оддом и дошедшей до нас в древнескандинавском переводе и переработке, отношения Олава к Ярнскегги и его дочери Гудрун представлены иначе и не имеют никакой связи с сюжетами летописной легенды о Рогнеде. Рассказ Снорри, наоборот, является вполне ясно выраженным вариантом той основной темы, к которой восходит и наша легенда. Откуда же взялся у Снорри этот вариант? Хорошо зная норвежские легенды и исторические предания, автор имел возможность почерпнуть его из норвежского устного творчества, где этот вариант, конечно, мог сложиться совершенно независимо от русского сказания о Рогнеде, как и тот, где героиней является Аса. Но в изложении Снорри обращают на себя внимание некоторые детали, по существу второстепенные, но тем не менее замечательно близкие к тому, что говорится в летописном рассказе под 1128 г. Привожу здесь дословный перевод того места Heimskringla , которое уже было только что кратко пересказано мною, и летописный текст 1128 г., выделив в нем только то, что близко к саге.

Сага об Олаве, сыне Трюггви, nо Heimskringla

И в первую ночь, когда они лежали вместе, как только конунг заснул, она замахнулась [на него] ножом и хотела нанести ему удар. И когда конунг это заметил, он отнял у нее нож и встал с постели, и пошел к мужам своим и говорит, что случилось [516].

Лаврентьевспая летопись под 1128 г.

Неколи же ему пришедшю к ней и уснувшю, хоте и зарезати ножемь. И ключися ему убудитися и я ю за руку… и созва боляры и новеда им [517].

Если бы эпизод с Гудрун целиком был сочинен самим Снорри по образцу ставшей ему каким-то путем известной русской легенды, то он, вероятно, ближе держался бы своего образца и прежде всего ввел бы мотив сватовства и отказа, характерный для предания о Рогнеде. Но близость между приведенными здесь двумя текстами выражается в подробностях второстепенного характера. Предположим, что, излагая подлинное норвежское предание об Олаве и Гудрун, родственное по сюжету нашему летописному — о Владимире и Рогнеде, но независимое от него, Снорри не стал его переделывать и лишь немного обработал его на основании того, что знал из русской легенды. Но тогда придется допустить, что он слышал пересказ этой последней в какой-то среде, где она весьма хорошо сохранилась, с прочно закрепившимися в устной передаче подробностями. А это, между прочим, значит, что и в русском устном предании эти подробности в то время уже были налицо. Знакомство с русскими летописями для Снорри, конечно, совсем исключено; не более вероятно оно и для тех норвежских кругов, которые могли что-нибудь знать о русских преданиях. В течение первых трех десятилетий XIII в., когда Снорри бывал в Норвегии, там не было, судя по известиям саг, такого общения с Русью, за счет которого можно было бы отнести русские литературные заимствования. Но для XI и XII вв. сношения с Русью засвидетельствованы неоднократно; были браки норвежских конунгов с русскими княжнами, в связи с чем возможно занесение преданий из русской княжеско-дружинной среды в соответствующий слой норвежского общества. А если искать в еще более ранней эпохе, то сам герой эпизода с Гудрун, Олав, сын Трюггви, по сведениям саг, был в юности на Руси при князе Владимире, у которого служил его дядя со стороны матери, Сигурд [518]. В норвежском народном предании та версия об Олаве и Гудрун, которую мы находим у Снорри, могла, повторяю, возникнуть и помимо всякого влияния извне, как возникло, очевидно, и близкое к ней сказание об Асе, но появление в ней в тексте Heimskringla подробностей, сближающих ее с нашей летописной легендой, указывает, по-видимому, на контаминацию с этой последней в результате проникновения русского предания в Норвегию. Оно вполне могло прийтись там по вкусу и хорошо запомниться. Сам ли Снорри ввел некоторые детали из него в свою сагу об Олаве чисто литературным путем как нечто подходящее для саги о герое, который в молодости был связан с Русью, и в частности с князем Владимиром, или они были приурочены к имени Олава еще в устной передаче, последним этапом которой и явилась запись высокоталантливого исландского историка? Возможно, в конце концов, и то и другое. Все высказанные здесь предположения, разумеется, весьма гадательны, но близость обоих рассматриваемых мною текстов невольно ведет к какой-то попытке разъяснить ее происхождение…