Елена Рыдзевская - Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв.

Остались ли от походов Святослава и от того великолепного героического образа его, который дает нам летопись, какие-нибудь следы в сагах? В одной полуисторической и довольно поздней саге появляется византийский император Ион, Jon [506]. Может быть, это затерявшийся в легендарном изложении саги фрагмент исторического воспоминания об Иоанне Цимисхии; кстати, сам герой саги, исландец Финбоги, — историческое лицо и жил во второй половине X в.

Отражение одного из летописных сказаний о Святославе можно, как мне кажется, найти в своде саг под заглавием Моrkinskinna , составленном в первой половине XIII в. Этот эпизод входит в состав саги о норвежском конунге Сигурде, ездившем в Иерусалим и в Константинополь в 1107–1110 гг.; отсюда его прозвище jorsalafari . В сагах он является большой знаменитостью в связи с этой поездкой; о ней знает не только Morkinskinna , но и ряд других источников. Morkinskinna относится к числу тех, которые не жалеют ярких красок и легендарных рассказов при описании поездки Сигурда, его пребывания в Константинополе и пышного приема, оказанного ему императором (Алексеем Комнином). Между прочим, она сообщает нам следующее. Император посылает гостящему у него Сигурду богатые дары — золото и серебро. Но Сигурд даже не посмотрел на них и велит своим дружинникам поделить между собой. Узнав об этом, император говорит, что конунг, по-видимому, очень богат, раз не обращает внимания на такие вещи. Он вторично посылает Сигурду золото; тот снова отдает его дружине. Император отзывается о Сигурде так: или он богаче всех других конунгов, или у него разума меньше, чем подобает конунгу (попросту, по-русски говоря, — чудак, да и только!). Он в третий раз посылает ему много самого лучшего золота, а сверху велит положить два больших золотых кольца. Сигурд берет их себе, надевает на руку и благодарит императора «в прекрасных словах», mеð fogrom оrþom . «И был он поэтому в великой чести у императора, и сидел с ним рядом на самом почетном месте», — говорит в заключение сага [507].

Русскому историку все это не может не напомнить рассказа об испытании Святослава дарами (Повесть временных лет, 971 г.). Византийский император (Иоанн Цимисхий) дважды посылает Святославу богатые дары — золото и паволоки; его послы зорко следят за тем, какое это произведет на него впечатление. Дважды Святослав даже и смотреть не хочет на эти дары («не возре на ня», «кроме зря») и велит своим отрокам убрать их; в Новгородской I летописи под 971 г. (где этот эпизод изложен с той разницей что поднесение золота и наволок происходит один раз, а не два) Святослав говорит отрокам: «возмете кому что будеть». Греки сообщают об этом императору; в третий раз, получив от него вместо золота и ценных тканей оружие, Святослав принимает подарок и «нача хвалити, и любити».

Шахматов считает этот эпизод вставкой, сделанной скорее всего в Начальном своде, охотно дополнявшем свой рассказ из народных преданий и песен [508]. Поскольку Шахматов говорит об устном предании, очевидно, надо понимать, что вопрос о болгарской хронике, принимаемой им как источник летописных известий о походах Святослава [509], в данном случае отпадает. Не вдаваясь в поставленный Шахматовым вопрос о болгарских и русских элементах в летописной статье 971 г., полагаю, что естественнее предполагать в основе этого летописного рассказа русское дружинное предание, а не болгарское. Даже если, как думает Шахматов [510], национальное чувство болгар, побитых Святославом, и утешало себя тем, что этот киевский князь бил и греков с неменьшим успехом, то все-таки болгарский источник, устный или письменный, едва ли стал бы рисовать эффектную картину испытания дарами с таким сочувствием Святославу, какое выражено в нашем ярком и живом летописном рассказе. Героическая характеристика Святослава как дружинного вождя вообще вполне соответствует тому идеалу, который неоднократно проявляет себя на страницах летописи.

Но вернемся к сравнению этого предания о Святославе с указанным выше — о Сигурде. Эпоха и обстановка тут, конечно, совершенно разная. Святослав для греков — грозный враг, только что разбивший их наголову, а Сигурд — просто иноземный гость, конечно — северный варвар в глазах византийского императора и окружающей его среды, но не опасный. В саге поэтому нет того настроения, каким отличается рассказ летописи. Тот идеал конунга как дружинного вождя, который сложился в эпоху викингов и очень сходен с древнерусским, для скандинавов начала XII в. является уже в значительной мере архаизмом; сага, очевидно, хочет возвысить Сигурда, изображая его в духе той героической эпохи, которая в то время уже отходила в прошлое.