Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907 - мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Другой показательный эпизод неоправданных жестокостей со стороны военных властей связан с приказом генерал-губернатора Туркестана К.П. Кауфмана своим офицерам провести, используя современный язык, тотальную этническую чистку в отношении туркмен-йомудов, чтобы прекратить их нападения на тыловые базы войск, наступавших на Хиву в 1873 г. [374]

В то же время за актами насилия с целью устрашения следовали пропагандистские кампании, организованные колониальными администраторами среди местного населения, которое они стремились убедить в неминуемости исполнения древнего пророчества о Белом Владыке с Севера, призванном изгнать других европейцев, особенно англичан, из Азии. «Распространение этого предсказания среди кочевых племен, оседлого населения и даже местной знати, включая таких правителей, как бухарский эмир или хивинский хан, — отмечал М.И. Венюков, — создаст прочный фундамент для прогрессивного движения России в направлении Хорасана и Гиндукуша» [375].

Опасаясь, что чрезмерные репрессии оккупационных властей в отношении мусульманского населения способны вызвать джихад — или «священную войну» приверженцев ислама против «неверных», искры которой могли перекинуться не только на территорию Раджа , но и на другие британские владения, члены Кабинета и руководители Форин офис призывали Петербург к сдержанности и толерантности в отношении покоренного населения, хотя и не отказывали царским властям в праве бескомпромиссного подавления народных выступлений и борьбы против бандитских шаек [376]. Однако указанная выше двойственность британской позиции заставляла сторонников наступательной политики в России обвинять англичан в некой «скрытой» повестки дня их азиатской политики. Так, по мнению все того же Венюкова, если даже Таймс до известной степени поощряла русское продвижение к Оксу, то это означало, что Лондон поставил себе долговременную цель, которая состояла в эвентуальном истощении военного потенциала России за счет затрат на аккультурацию малоплодородных засушливых степных и пустынных земель, населенных к тому же беспокойным населением, требующим длительного умиротворения. Как указывал вице-король лорд Лоуренс в письмах к упоминавшемуся Вуду и его преемнику на посту статс-секретаря по делам Индии лорду Райпону в 1865–1866 гг.: «Любая угроза Индостану со стороны России с северо-востока Центральной Азии маловероятна. Если Индия когда-либо подвергнется вторжению русской армии, то оно станет возможно только через Герат. Поэтому в интересах Британии втянуть Россию в дела Яркенда и Бухары. Это отвлечет ее энергию, истощит ресурсы, уменьшит опасность ее интриг среди пограничных племен и создаст антироссийские настроения среди мусульман Индостана» [377].

В письме к другому видному члену Кабинета — лорду Норткоту 3 сентября 1867 г. вице-король утверждал, что «чем далее Россия расширяет свою власть, чем больше территория, которую она занимает, тем уязвимее пункты, которые она должна защищать, больше угроза, которую она должна испытывать от восстаний и значительнее сумма расходов» [378]. Неслучайно поэтому в годовых отчетах Азиатского департамента МИД середины 1860-х гг. эти замыслы «коварного Альбиона» получили всестороннее освещение [379].

Но, как уже подчеркивалось выше, сдержанность и терпимость порой уступали место авантюризму и агрессивности, особенно со стороны военных администраторов на местах. Кроме того, в Петербурге прекрасно понимали, что хозяйственные интересы торговцев, ремесленников и других слоев населения Чимкента, Ташкента, Самарканда и Бухары заставляют их поддерживать ту силу, пусть и внешнюю, которая смогла бы обеспечить им общественный порядок и стабильные коммерческие связи с российскими губерниями. Это было особенно справедливо в отношении этнических или конфессиональных меньшинств, сосуществовавших с тюркским населением, исповедовавшим по преимуществу суннитский ислам. Среди таких меньшинств в тот период выделялись персы, армяне и евреи, которых с известной долей условности можно было назвать «пятой колонной» России на территории ханств. Участник описываемых событий, а впоследствии военный историк М.А. Терентьев вспоминал позднее, что «более и, конечно, искренне всех радовались нашему вступлению в Самарканд евреи и иранцы: первые — как отверженные, получившие с нашим приходом полные права русского гражданства, а последние — как невольники или потомки пленных, рассчитывавшие на лучшие времена и на возвращение в Персию» [380].