Рустам Рахматуллин - Две Москвы. Метафизика столицы

Как не предположить, что в середине XVII века Тверская в Белом городе, между Неопалимовской и Моисеевской церквями, стала сознанной метафорой пути библейского Исхода. Что Кремль с Красной площадью иносказуют Землю обетованную, в виду которой боговидец умер, не вступая. Что монастырь символизировал место кончины Моисея, где река Неглинная – не перейденный Иордан.

Как и в Писании, такой исход центростремителен. Исход как вход. Как выход в город . Поиск центра и его святынь как средств, ворот спасения. Именно этот выход-вход не дался Веничке.

Преемник Моисея во главе народа Иисус Навин, едва ступив за Иордан, предстал и преклонился перед архистратигом Михаилом. Если бронзовые Минин и Пожарский переводят этот иконографический сюжет, то поздний памятник принадлежит старинной смысловой цепи, скован в нее с Путинками и Моисеевским монастырем.

А храм Василия Блаженного, интерпретируемый бесконечно разно, в створе Тверской как улицы Исхода открывается Землей обетованной. Он город-сад, почти по Веничке: неотцветающий, с неумолкающими птицами, архитектура ханаанская и петушиная. Только в поэме это невозможный сад, не обретаемый в исходе. Веничка совсем не видит храма, как не видел церкви Рождества в Путинках, и совсем отказывает Красной площади в богоприсутствии.

Нет же, Бог часто ночевал на ней при свете костра. Из каменного костра Василия Блаженного, взаимно отраженного с костром в Путинках, Бог говорит к идущему, внушая смысл московской географии.

От Венички собор заставлен монументом. Минин и Пожарский работают компасом, суммой стрелок. Веничка смотрит на обоих, чтоб понять, в какую сторону бежать, и следуя взгляду Пожарского бежит на Курский вокзал. Следуя жесту Минина, бежать пришлось бы на Тверскую и по Малой Дмитровке назад, к Савеловскому, в Шереметьево и Лобню.

Наверное, во всякой точке умножения путей, а в нулевой тем более, подстерегает путешественника морок, зверем живущий под указательным камнем. Морок ошибки – и морок ошибочного пути.

Московская литература иногда согласна с Ерофеевым клубить над взлобьем Красной площади одолженный в Путинках морок. Но находит в нем возможность смысла, промысла, исхода и спасения.

Вот частная история, рассказанная литератором Добровольским:

«Я думал, мы только войдем в ворота и посмотрим на Кремль, а потом пойдем домой… Туда шло много народа, и мы вместе со всеми прошли через них. Я смотрел во все глаза. Где же сверкающие золотые соборы? Никакого Кремля не было. Была толкучка людей, что-то вроде нашей Устьинской толкучки, только в сто раз больше. Кругом сновали, двигались, переходили с места на место люди с разным товаром… Вдруг мне стало страшно. Я захотел назад, домой. Но тут я понял, что не знаю, где я, не знаю, как идти назад и где дом… И я начал молиться. Я все куда-то шел и все молился… И тут кто-то наклонился ко мне и сказал: «Дети, идите за мной!» Это была женщина, старая, как моя бабушка… Она шла не рядом с нами, а впереди шага на четыре, но я все время ее видел… Она была точно выше всех, точно шла надо всеми…»

Сам Добровольский объясняет себе так: «…Когда, заблудившись в переулках Китай-города, я остановился на углу Средних рядов, то, конечно, в своем испуге и смятении я не подозревал, что стою перед моим желанным Кремлем. Я не вошел в него, но туда вошла моя молитва. И в Вознесенском монастыре у Спасских ворот святая и преподобная Евфросиния, великая Московская <���княгиня>, встала из своей пречистой раки и явилась ребенку. И путеводила мне, и привела меня домой. Так я знаю. Так я верю».

Кажется, Веничка с его поэмой никуда не исходили из Москвы, даже когда переворачивали с точностью изнанки коренные смыслы города.

«В каком же я был восторге, – заканчивает Добровольский, – что теперь кругом опять все свое, что я все могу узнавать и называть.»

Веничка, наоборот, не называет ничего уверенно: все названное ускользает от именования, либо именуется двояко и трояко; узнанное изменяется. В мороке ерофеевской поэмы человек не может исполнять предназначение именователя вещей.

Главная улица Москвы в отсутствие другой столицы или иного тяготения должна быть кольцевой, не радиальной. Отставка Петербурга из столиц должна была отставить и Тверскую улицу, когда бы не возгонка ее главенства искусственным приемом реконструкции в улицу Горького. Улица стала главной-главной: «И словно вдоль по Питерской, Питерской».