Рустам Рахматуллин - Две Москвы. Метафизика столицы

Под легкомысленной обивкой «Двенадцати стульев» потаены бриллиантовые интуиции о Трех вокзалах. Остап Сулейман-Берта-Мария Бендер фигура совершенно трехвокзальная.

Когда концессионеры пробились к выходу, часы на трех вокзалах показывали десять, без пяти и пять минут. Очень удобно для свиданий. Три времени сплетаются с тремя пространствами в дорожный узел. Вокзал начало и конец пути, и точка настоящего на нем. Двуглавые гербовые орлы вокзалов были здесь предтечами самих себя – двуликими надвратными богами, трактующими о начале и конце, входе и выходе, прошлом и будущем.

А на часах Рязанского вокзала угнездились зодиаки, словно пять минут здесь месяц, да и час здесь месяц тоже, и кто может, тот сочти три времени – сегодняшнее, будущее и совсем неведомое, пройденные этими часами после века хода.

На Каланчевке колдовски, здесь заворожено, отсюда запускают вкругаля, за стульями, за кладами, по рельсам, зодиакам. Здесь начало и конец, поскольку средокрестие Москвы. И пара концессионеров, пустившихся отсюда по кругам великой комбинации, вернутся, чтоб найти искомое на месте – Центральный дом культуры железнодорожников, на все сокровище двенадцатого стула пристроенный с угла к Казанскому вокзалу. На Каланчевке диадема из алмазов превратится в театр с вращающейся сценой, подвески из рубинов – в люстры, золотые змеиные браслеты – в библиотеку, и так далее по описи. Обратная алхимия вокзалов превратит все золото в каменья.

Или в камень. В городское основание.

Что советский роман «Двенадцать стульев» завершается строительной жертвой, нашел историк Михаил Одесский. Это знает каждая экранизация романа, непременно завершаемая, после сцены в клубе, кадрами советских новостроек.

Центральный дом культуры железнодорожников. Проект А.В. Щусева. 1925

Жертвуется сокровище, но и жизнь Бендера. Эта вторая жертва, отмененная вторым романом, укоренена в традиции строительных мистерий. Например, Сказаний о начале Москвы, отдавших дань дохристианскому понятию, что прочно лишь такое дело, под которым струится кровь. Так в нэповском романе участвует литературная традиция XVII века. Решение конгениальное архитектуре Клуба железнодорожников, где Щусев выступил в беспрецедентном стиле нарышкинского конструктивизма.

У города, чтобы начаться, есть предпочтения кровавой жертве. Например, заклад сокровища. Недаром к Боровицкой и Болотной площадям каждая доля мира выдвигает свою сокровищницу. Кремль – Оружейную палату, Замоскворечье – Третьяковку, двоящееся Занеглименье – Музей изобразительных искусств и бывший Румянцевский музей в Пашковом доме, с его библиотекой. Оружейная палата перешла в Кремле от Троицких ворот вплотную к Боровицким, и хотела бы занять места вне стен Кремля, на Боровицкой площади.

На Каланчевке Дом культуры железнодорожников стал завершающим, краеугольным камнем площади, ее углом, главой угла. От этого угла площадь и раскрывается особым образом. Здесь горловина, от которой видно, что Каланчевка – острый треугольник, расходящийся к высотке «Ленинградской».

Вокзалы Тона в Петербурге и в Москве родные братья, близнецы. Строители первой дороги чувствовали тему двуединости столицы. Крюк, болт, стяжка, сцепление вагонов-городов, сжатие времени, лежащего меж ними, когда на всех иных путях его течение старо. Как будто стоило пройти вокзал насквозь, чтоб оказаться в Петербурге. Вокзал и поезд только залы ожидания и сна, а ожидание и сон короче год от года. Словом, Петербург – он за стеной, за декорацией вокзала.

То же и Ярославский. Святитель Филарет (Дроздов) недаром возражал против постройки этого пути, первоначально завершавшегося Лаврой: паломники должны идти пешком и конным шагом, размеренным за пять веков путем, с насиженными станциями и намоленными при пути святынями. Теперь же русский Север, или Северо-Восток, берет начало за воротами вокзала.

А за воротами пирамидальной башни Казанского вокзала лежит Восток с заглавной буквы. Как Щусев – башню Сююмбике, так Грозный перевез в Москву саму казанскую царицу, в знак овладения Казанью и перехода царства.

Миры России, царства треугольного, на Каланчевке окружают нас стеной. Это стена Москвы, ее черта. Кремлевская, Китайгородская, Белая, Земляная, Камер-Коллежская, Железная, Автомобильная. То треугольник, то подкова, то круглая, то ломаная, то яйцевидная, то круглая опять.