Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

Повышенные ставки, инвестируемые в историческую политику, в той или иной степени характерны для большинства — если не для всех — постсоветских государств. Зависят они от нескольких переменных: общего объема ресурсов, которыми располагает данное государство; стремления выстроить собственный коммеморативный нарратив, не встраивающийся в те рамки, которые задаются новым (Европейский союз) и становящимся все менее привлекательным прежним (Российская Федерация, историческая политика которой не без успеха инкорпорирует позднесоветский мемориальный канон) центрами притяжения [985] В этом смысле показателен пример Украины, историческая политика которой реагировала на меняющиеся векторы ее политического выбора, см. прежде всего: Портнов А. Упражнения с историей по-украински. М.: ОГИ; ПОЛИТ.РУ; Мемориал, 2010; Касьянов Г., Миллер А. Россия – Украина: как пишется история. Диалоги – лекции – статьи. М.: РГГУ, 2011; Касьянов Г. Украина и соседи. Историческая политика, 1987–2018. М.: Новое литературное обозрение, 2019. ; идеологической ориентации находящихся у власти элит (как правило, национал-патриотические силы энергичнее обращаются к инструментам исторической политики; им же принадлежит и первенство в самом обращении к этому типу использования прошлого — другие политические силы стали использовать этот символический ресурс, лишь реагируя на успешный опыт правоконсервативных партий).

Подъем общественного интереса к национальной памяти и строительство институциональной (государственной и общественной) инфраструктуры, которая призвана его контролировать, направлять или имитировать, в целом соответствуют общей динамике посткоммунистического транзита (с поправкой на то, что горизонтом этого транзита оказалась не совсем та либеральная демократия, которая ожидалась) [986] Magyar B., Madlovics B. The Anatomy of Post-Communist Regimes. A Conceptual Framework. Budapest; New York: Central European University Press, 2020; Krastev I., Holmes S. The Light that Failed: A Reckoning. Penguin, 2019. . Социальная энергия демократических преобразований оказалась утилизирована политическими элитами, сумевшими использовать неизбежный в ситуации перехода кризис в своих целях. Одним из средств символической легитимации новых режимов, возникших на постсоветском пространстве, стало активное обращение к проблематике национальной идентичности, отвечающее на общественный запрос, вызванный разрывом с недавними формами самоидентификации. На сверхкомпенсации возникшего дискурсивного вакуума [987] Ср.: Ушакин С. Бывшее в употреблении: Постсоветское состояние как формы афазии // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. С. 760–774. и строили свое символическое обоснование многие посткоммунистические режимы, в начале 2000-х годов рождающиеся из пересмотра итогов турбулентных трансформаций 1990-х. В свою очередь, историческая политика стала одним из значимых орудий этой сверхкомпенсации, в разной форме инструментализующей как разрыв с недавним социалистическим прошлым, так и разрыв национальной исторической традиции, прерванной самим социализмом. И если в Германии середины 1980-х понятие «историческая политика» все еще носило метафорический характер, являясь спором историков, вышедшим за пределы академии, то в Восточной Европе середины 2000-х оно обрело буквальный смысл, воплотившись в создании государственных институций, призванных осуществлять эту миссию (Польский институт национальной памяти, созданный в 2000 году; Музей террора в Будапеште (2002); Украинский институт национальной памяти (2006) и т. д.).

Исторические топосы военной оккупации, политического террора, этнического геноцида, культурной колонизации, уже разработанные на другом эмпирическом материале, оказались востребованы исторической политикой тех постсоветских государств, которые сделали свой европейский выбор. Постколониальная теория стала удобной рамкой рефлексии о собственном социалистическом прошлом [988] Несмотря на изначальную теоретическую проблематизацию такого переноса постколониального диспозитива на описание постсоциалистической ситуации: Moore D.C. Is the Post-in Postcolonial the Post-in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique // Publications of the Modern Language Association. Vol. 116. № 1. Р. 111–128; Chari S., Verdery K. Thinking Between the Posts: Postcolonialism, Postsocialism, and Ethnography After the Cold War // Comparative Studies in Society and History. 2009. Vol. 51. № 1. Р. 6–34. Отдельные примеры работы постколониальной рамки на постсоветском пространстве см.: Memory and Theory in Eastern Europe. Р. 81–148. , позволяя описывать это прошлое через нарратив коллективной травмы, в котором жертвы и виновники маркированы через категории внутреннего и внешнего, а вина экстернализируется за пределы национального тела, целиком переносясь на фигуру имперского агрессора. Эта модель работает тем лучше, поскольку находит зеркальный отклик как в исторической, так и во внешней политике России, реагирующей на развиваемые бывшими союзниками коммеморативные нарративы как на вызов и угрозу национальной безопасности (попытку пересмотра итогов Второй мировой войны, принижение роли СССР в разгроме фашистской Германии, реабилитацию нацизма крайне правыми националистическими движениями). В этом смысле каждая из сторон успешно использует соседа как фигуру негативного Другого, обнаруживая в действиях оппонента подтверждение собственных фобий и страхов и действуя так, чтобы вновь объективировать его худшие ожидания [989] Дискурсивная логика этой антагонистической взаимности рассмотрена в работе: Нойман И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004; Морозов В. Россия и Другие: Идентичность и границы политического сообщества. М.: Новое литературное обозрение, 2009. . В итоге историческая политика превращается в продолжение внешней политики другими средствами (и отчасти — наоборот).