Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

Однако на протяжении последних полутора десятилетий этот консенсус сталкивается со все более расширяющимся кругом проблем, природа которых носит различный характер. Часть из них связана с количественным расширением самого сообщества памяти и необходимостью включения в общеевропейскую мемориальную традицию элементов, эмпирическая фактура и идеологическая инструментовка которых принципиально отличаются от уже сложившегося исторического нарратива и имеющихся канонов коммеморации [979] Обзор этих тенденций см. в работе: Миллер А.И. Большие перемены: Что нового в политике памяти и в ее изучении // Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы. С. 8–13. См. также раздел «Историческая политика в посткоммунистических странах» в сборнике: Историческая политика в XXI веке. С. 65–472. . Не меньший вызов исходит и от той проблематизации, источник которой связан с качественными изменениями, происходящими внутри самих нормативных общеевропейских рамок памяти. Мемориальный императив, пронизывающий настоящее памятью о травматическом прошлом и предполагающий идентификацию с фигурой жертвы, по мере своего превращения в почти монопольную инстанцию «интерпретативной власти» создает все более мощное силовое поле, деформирующее то коммеморативное пространство, которое изначально (на протяжении 1960-х) возникало как открытый, эмансипаторный, демократический, инклюзивный и космополитический проект. Воспроизводство устойчивого и официально разделяемого всеми коммеморативного комплекса постепенно приводит к ритуализации и седиментации составляющих его практик и нарративов. Его этическая составляющая и кристаллизовавшиеся вокруг нее дискурсивные нормы политкорректности накладывают все более существенные ограничения как на академические исследования, так и на общественные дебаты (мемориальные законы выступают лишь крайним случаем этих тенденций). Отождествление с памятью жертв постепенно все больше смещается в плоскость аффекта, освобождая от необходимости индивидуальной этической рефлексии, а вместе с ней и от чувства вины [980] Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 63–70. Подробно об аффективном сдвиге в музейной мемориализации травмы см.: Рождественская Е., Тартаковская И. В поисках этоса, в бегстве от пафоса: Место аффекта в музее и вне его // Политика аффекта. С. 79–105. . Символический капитал, обеспечиваемый статусом жертвы, инвестируется в «мемориальную индустрию», превращающую травматическое прошлое в рынок конкурирующих между собой жертвенных нарративов, в ресурс по извлечению политических преференций и экономических выгод, а «Холокост» и «геноцид» — в знаки повышенной политэкономической ценности, понятия с все более расширяющимся объемом и все меньшим содержанием [981] Обзор подобных вызовов, стоящих перед немецкой культурой памяти о «трудном прошлом», во многом являющейся образцом для памяти общеевропейской, см.: Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. С. 61–115, 153–193; Она же. Длинная тень прошлого. С. 165–169. .

Второе дыхание понятие «историческая политика» обрело на востоке Европы, и произошло это как раз в тот момент, когда Европейский союз пополнился десятью новыми странами-членами, восемь из которых в недавнем прошлом входили в социалистический блок. Именно в 2004 году в Польше стали появляться публикации, заявляющие о нужде в последовательном проведении государственной исторической политики, ориентиром которой должна была стать консервативная традиция, уходящая корнями в романтический этнонационализм XIX века [982] Траба Р. Польские споры об истории в XXI веке // Pro et Contra. 2009. Т. 13. С. 43–64. . При всех различиях политических ситуаций и исторических контекстов в странах Центральной и Восточной Европы [983] См.: Миллер А.И. Историческая политика в Восточной Европе в XXI веке // Историческая политика в XXI веке. С. 7–32; Он же. Политика памяти в посткоммунистических странах и ее воздействие на европейскую культуру памяти // Полития. 2016. № 1. С. 111–121. их обращение к позитивно коннотированному национальному патриотизму в целом укладывается в относительно общую логику [984] Ефременко Д.В. Наднациональная идентичность и политика памяти в Европейском союзе: импликация для России и постсоветского пространства // Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы. С. 61–73. . Безоговорочное приобщение к уже сложившемуся европейскому мемориальному консенсусу означало бы лишь усиление необходимости в критической проработке той роли, которую население, армейские формирования и политические элиты этих стран сыграли в уничтожении европейских евреев и других преступлениях нацизма. В то же время внедрение в травматическое ядро общеевропейской памяти структурного элемента, отсылающего к советскому тоталитаризму и отождествляющего нацизм и коммунизм, позволяло пополнить список жертв трагической истории ХХ века — со всеми политическими и экономическими последствиями, которые давало обретение этого статуса (изрядная доля исторической иронии состоит в том, что главными бенефициарами символических привилегий, предоставляемых статусом жертвы и появившихся благодаря длительной работе либеральных и социал-демократических сил, в новых условиях стали консервативные режимы). Экспликация прагматического измерения этой политической стратегии ни в коей мере не ставит под сомнение ни бесчеловечность сталинских репрессий, ни драматизм советского периода в истории центрально- и восточноевропейских наций, ни права последних выстраивать свою идентичность через обращение к памяти об этом прошлом.