Иосиф Цынман - Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства.

Немцы вызвали нескольких местных мужчин. Предложили выйти и нашему отцу. Мы, дети, обхватили отца, заплакали. Отец был с большой бородой и палкой, у него был радикулит. Немец и рядом стоящий финн начали переговариваться. Мы слышали слово «киндер», и немец, махнув рукой, отпустил отца. Тех, кого увели, расстреляли.

В сожженной деревне оставаться было негде. Вещей уже не было. Успели только в окоп бросить швейную машинку и немного одежды. Мы ушли в соседнюю деревню, подальше от Бессоново.

Скоро в эту деревню пришли кавалеристы армии Белова и сказали нам, что Дорогобуж освобожден, и можно возвращаться. Отец поймал лошадь, достал сани, и мы вернулись в Дорогобуж. Там уже была Советская власть. Отец вернулся к своей работе по снабжению армии и стал там незаменимым. Несколько месяцев мы там жили при Советской власти. Встретили несколько уцелевших еврейских семей, которым не удалось вовремя уехать в тыл. Впоследствии их всех расстреляли.

Летом 1942 года немцы после кровопролитных боев опять взяли Дорогобуж. Мы прятались от бомбежек в окопах. Отец попрощался с нами, приказал вернуться в Телятино, а сам ушел с армией Белова. Больше мы никогда его не видели.

Несколько дней мы пешком шли к Семлеву. Пришли в Телятино, где местные жители уже вырыли землянки, поставили кирпичные печки. Нас приняли как родных, вернули машинку и тряпье, которые лежали в окопе. С лета 1942 до освобождения в марте 1943 года мы здесь жили в землянках и времянках, поедаемые вшами, болея чесоткой. В это время немцы и полицаи уже присмирели, но все же временами показывали свой оскал.

Так, при переписи жителей деревни немец и переводчик допрашивали мать, у которой был один-единственный документ: справка старосты деревни. Мать путали, упрекали акцентом, типом глаз. Мы были на краю гибели, но тут кто-то позвал немца, а переводчик маму отпустил, дав «аусвайс» — право на жительство. В другой раз меня, 14-летнюю девочку, и хозяйскую дочь Лизу хотели отправить в Германию. Привели в Издешково, и мы там двое суток сидели в аптеке в ожидании поезда. Там было собрано сотни две мальчиков и девочек в возрасте от 14 до 20 лет. Знакомые полицаи, которым мать шила куртки, и местные жители сумели выкупить у фашистов несколько детей, в том числе нас. Ожидая поезда, я больше всего боялась, что состав с детьми попадет в Дорогобуж, где нас знали, и меня могли знакомые выдать как еврейку.

На протяжении всей оккупации немцы и полицаи часто гоняли нас пешком на различные работы. В Алферове заставляли заготавливать, прессовать и отгружать сено для немцев. Ночевали мы где попало. За работу кормили плохо: хлеба давали мало. Вместо молока давали обрат после сепаратора. Мы, дети от 13 до 16 лет, ремонтировали в разных местах дороги. Особенно трудно было зимой чистить дороги от снега. Зимы были снежные.

Часто мать и мы вместе не ночевали. Мать пряталась с машинкой по разным деревням, иногда за ней приезжали, и мы неделями оставались одни.

Узнав от кого-то, что у матери сохранились два сшитых ею модных дорогих платья, к нам в домик ворвались две сожительницы полицаев и отобрали их. Разве все перечесть, что мы пережили, но все же остались живы.

После освобождения все местные жители были разуты, раздеты, как погорельцы. Попросили мать организовать швейную мастерскую с ее швейной машинкой. Что она могла сделать с одной машинкой при отсутствии материала? Ее отправили в Кодрово за машинками и материалом, где был центр Смоленской области. Там она встретила свою сестру из Смоленска — Марию Григорьевну Хатинскую, члена партии с 1917 года. Позднее она перевезла всех нас в Смоленск. В Дорогобуж мы больше не попали. Отец наш погиб при взятии Киева. Родных у нас очень мало, все погибли в основном. После войны у меня родились две дочки. Родители моего мужа перед войной поехали с детьми на каникулы в Мстиславль и там погибли.

Мне известно, что сейчас в Дорогобуже живут несколько евреев. Они растворились в смешанных семьях. Много лет после войны даже на нас, евреях, лежало клеймо, что в войну мы жили в оккупации. Об этом требовали писать в анкетах, как будто мы нарочно остались и были, как прокаженные. Мать из-за этого не брали на работу в Смоленске, несмотря на то, что отец погиб на фронте, и мы получили на него похоронку. Нам было очень трудно. Содержала нас тетя. С большим трудом ей удалось через несколько месяцев устроить мать рядовой швеей в артель «Первое мая», которая размещалась на ул. Ленина, в бывшей кирхе. Она получала гроши, хотя могла бы быть хорошим мастером-закройщиком. Война научила ее шить все.