Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Так закончилась моя деятельность как музеевода в советской стране.

С тех пор как я себя помню, я любил слушать рассказы о лошадях – сначала своей няни, потом, когда подрос и убегал от гувернанток на конюшню, – наездника, служившего у отца, а позднее – рассказы всех тех лиц, с которыми я встречался и которые разделяли мою страсть к лошади. Я стал изучать коннозаводство, зачитывался Коптевым, с пятого класса кадетского корпуса принялся писать в спортивные журналы и решил заносить в свои тетрадки все интересное о лошадях. К сожалению, через год или два я бросил эту работу и ряд лет не прикасался к ней. У меня была замечательная память, и я решил, что не стоит терять время на записки, так как и без них я прекрасно помнил все слышанное или рассказанное мне о той или другой лошади.

В жизни сплошь и рядом приходится встречать людей, обладающих изумительной, но, что называется, односторонней памятью: она как бы специализировалась и удерживает лишь то, что касается интересующего их вопроса (лошади, числа, хронология, генеалогия и прочее), и обходит все то, что их не интересует. Я обладал именно такой памятью: помимо тысячи имен лошадей, почти наизусть знал заводские книги, все заводы, всех коннозаводчиков. Словом, все, что касается лошади, в особенности рысистой, легко и прочно оседало в памяти, почему и казалось, что нет надобности в записях. С другой стороны, я очень быстро, чуть ли не на другой день забывал многое «постороннее»: почти не помнил своего детства, через две-три недели после прочтения забывал героев «Мертвых душ», «Войны и мира» и других произведений наших великих писателей. Такова была моя память, и мне казалось, что она никогда не изменит мне. По мере вступления на более широкую арену жизни, по мере увлечения разнообразными дисциплинами науки, искусством и собирательством, я заметил, что моя память уже не так четко мне служит, как в годы молодости. Правда, я по-прежнему превосходно запоминал все, касавшееся лошадей, но отдельные детали или интересные штрихи ускользали от меня и я не мог их припомнить.

Тут-то я и решил вновь взяться за ведение памятных тетрадок и вел их довольно регулярно. Моя память до моего ареста была все еще замечательна, и эти записи позволили мне написать тот исторический труд, который в форме воспоминаний воссоздает, в сущности, целую эпоху в нашем коннозаводстве, дает характеристику сотен лошадей и коннозаводчиков и охватывает многие вопросы коннозаводского прошлого. Труд после шести тысяч страниц не закончен, и вряд ли ему суждено быть законченным так же обстоятельно и добросовестно, как он был начат и веден мною в течение двух-трех лет. Вина не моя, а тех, кто сделал все, чтобы посадить меня в тюрьму. Теперь, когда я пишу в полутемной камере эти строки, после тех трагических событий, которые я пережил, моя память настолько ослабела, в голове имена, исторические даты, события, отдельные лошади и люди так перемешались, что без справок и записей я уже писать и работать не могу. Приведу только один, зато яркий пример ослабления моей памяти.

Кто из интересующихся орловской породой, не помнит, что великий хреновский производитель Полкан 3-й был сыном Ловкого 1-го? Я думал, что во всей республике не найдется ни одного охотника, кто бы не знал этого, не говоря уже о прежних временах и прежних охотниках. Полкан 3-й стойко передавал потомкам и свои формы, и свой крупный рост. Этот тип является не только главным, но и преобладающим для всего Полканова дома, или рода… Светлосерый Полкан 6-й первый отошел от типа. Он был необыкновенно породен, поразительно красив, исключительно сух, блесток свыше всякой меры, крайне энергичен на езде, но при всем том высоковат на ногах. Однако, несмотря на это, его считали лучшей лошадью своего времени. Говорить о значении Полкана 3-го и Полкана 6-го – то же, что приводить здесь историю Рима или вспоминать падение Карфагена!

И вот я, сидя в тюрьме и много думая о лошадях, стал припоминать, кто был отцом Полкана 3-го. И припомнить не мог! Это было ночью, в те долгие и тяжелые часы, когда вы задыхаетесь от духоты, скверных испарений, страдаете от тесноты, спите в камере, которая рассчитана на двадцать пять человек, а населена шестьюдесятью. В такую кошмарную ночь я думал о Полкане 3-м и не мог вспомнить его отца. В течение двух недель все мои усилия извлечь из памяти это имя были тщетны. По моей просьбе, прислали мне Племенную книгу. Я лихорадочно открыл ее, сейчас же нашел Полкана 3-го и узнал, что его отцом был Ловкий. Как мог я забыть происхождение Полкана 3-го? Того, о котором я написал груды бумаг, перед которым преклонялся, который стал величайшим производителем всех времен и о котором я говорил так много, что в шутку меня самого называли Полканом.