Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Известно, что в прежней Академии художеств существовал батальный класс, где лошадь была главным предметом изучения. Я часто бывал в этом классе и находился в приятельских отношениях с его руководителем, академиком живописи Н. С. Самокишем.

Нашлись люди, которые стали сравнивать меня с Третьяковым, утверждая, что если незабвенный Павел Михайлович Третьяков создал исчерпывающую галерею русской живописи в целом, то Бутович в идейном отношении идет по его стопам и собирает в своей галерее отдельную ветвь или отрасль живописи. Со временем, говорили они, это собрание, несомненно, разрастется, охватит лошадь во всех ее проявлениях и в итоге выльется в Музей лошади. По размаху Бутовича, продолжали они, собрание перерастет размеры обычных частных коллекций и оформится в интереснейший музей, который станет достоянием государства. Илья Ефимович Репин мне говорил: «Вы Герострат русского искусства, собрали величайшие ценности и держите их в деревне. Все это может погибнуть!». К счастью для русского искусства и истории нашего коннозаводства, предположения Репина не оправдались: мне удалось провести галерею через все трудности революционного времени, все эти годы отапливать музей, не дать его распылить и в полном порядке сдать представителям Наркомзема. В середине 1919 года принадлежавшая мне галерея была национализирована, оставлена в Прилепах, зачислена за тульским Наробразом, а я был назначен ее хранителем. Ни одно полотно, ни одна акварель, ни один рисунок не ушли из галереи.

Много раз подымался вопрос о нецелесообразности держать музей – он уже тогда назывался Коннозаводским музеем – в деревне и о том, что его следует перевезти в Тулу. Подобного рода поползновений было очень много, но я все их предотвратил, и музей как был в Прилепах, так в них и остался. Если бы только он был перевезен в Тулу, он бы погиб: на моих глазах были перевезены замечательные предметы искусства из Сергиевского княгини Гагариной, из Першина великого князя Николая Николаевича, от Олсуфьевых и из других имений – все это много раз учитывалось, переучитывалось, перевозилось с места на место, куда-то отправлялось и в конце концов испарилось. Где-то когда-то кому-то удалось прибрать добро к рукам, а затем и распродать. Прилепский музей этой участи избежал. Я безвозмездно работал в музее все годы революции. Само собой разумеется, эту работу я понимал как сбережение ценностей. И что же? Когда меня судили, то ставили в вину, что я не вел учета по музею, не составлял и не пересоставлял описей. Словом, мало того, что я все сохранил, безвозмездно работал и умудрился сберечь от крестьянского погрома, потом от перевоза в Тулу и разграбления, мало того, что я доставлял уголь для отопления галереи, ездил, хлопотал и, наконец, сдал все в блестящем порядке – так еще хотели, чтобы я отвечал за промахи других, был бы и писарем, и делопроизводителем, и сторожем!

Далеко не все отдают себе отчет, сколько я принял горя и унижений, сколько было волнений и страданий, сколько преодолено опасностей, сколько истрачено денег, положено сил, здоровья и энергии, чтобы спасти музей и сдать, наконец, правительству. На это ушло десять с половиной лет жизни и все мои средства. И вот теперь, на старости лет, я у разбитого корыта, а другие «открывают» музей и пожинают плоды! O tempora, o mores! О времена, о нравы!

После 1923 года для государственных служащих наступило трудное время: заниматься посторонними делами, скажем, торговлей лошадьми, состоя на службе, стало уже нельзя, пошли всевозможные строгости, гонения и прочее. Словом, зарабатывать деньги оказалось невозможно, пришлось сокращаться во всех расходах и стало уже не до покупки картин (а я продолжал, по возможности, приобретать картины и после революции).

Кроме того, была оформлена моя связь с госпожой Вальцовой, родилась дочь, пошли новые расходы, явились новые требования и капризы вздорной и неумной женщины.

Кривая моей жизни сделала крутой поворот от беспрерывного подъема к падению, пока не докатила меня до сырого угла в тульской каторжной тюрьме. Одновременно вынесли постановление, что казенные картины налицо, а 182 картины составляют мою собственность, но дали мне срок за распродажу якобы другого имущества, то есть мебели, фарфора и прочего, хотя на суде было доказано, что если продажи и происходили, то продавались вещи, купленные мною после революции, а стало быть, мои. Придрались к продаже казенного шкафа, а я его считал своим. Но если бы это и было не так, три года тюрьмы за продажу старого шкафа – многовато.