Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Как преждевременно и неожиданно оборвалась жизнь этой талантливой и энергичной женщины! Она умерла на своем посту и до конца своих дней осталась верна своему призванию. Я скорблю и оплакиваю ее кончину, потому что в тяжелые минуты уныния и упадка духа она не одного меня окрыляла своим примером самоотверженной любви и преданности делу и вдохновляла на продолжение борьбы за лучшее будущее племенного дела!

…Тысяча девятьсот двадцатый год – историческая дата в жизни Прилепского завода. В середине мая этого года родился Ловчий, одна из лучших по себе и резвейших лошадей когда-либо созданных этим заводом. На свежей соломе спокойно лежал крупный светло-серый жеребенок и, услышав, что мы с маточником вошли, спокойно повернул к нам голову. Так я впервые увидел Ловчего, которому впоследствии было суждено доставить мне столько отрадных минут! Жеребенок не спеша поднялся и твердо встал на ноги. Я с восхищением смотрел на него: крупный, костистый, породный и правильный, он привел меня в восторг, и я, чтобы не сглазить его, поскорее сплюнул и ушел, взволнованный, из денника.

Тяжело на старости лет кочевать с места на место и не иметь своего угла, но еще тяжелее это в тех условиях, в которых я нахожусь с переводом в Одоевскую тюрьму. Тут больше, чем где-либо, дорожишь своим местом, которое по размерам не превышает могилы. Тем не менее к своей камере привыкаешь и с ужасом думаешь о том, что вот-вот переведут и опять предстоят новые знакомства, новые люди, свои порядки в камере, новый староста, свои авторитеты, неизбежное для новичка место у зловонной параши, а затем медленное перемещение к лучшим местам. Все это знакомо тем, кто, подобно мне, имел несчастье кочевать по тюрьмам.

…Ловчий не столько Кронпринц, не столько Громадный, сколько Дар. Я утверждаю на основании изученной иконографии предков Ловчего, что этот жеребец очень близко, правда в улучшенном виде, отражает по своим формам Дара, а не кого-либо другого из своих знаменитых предков.

Прямо-таки отчаяние охватило всех нас, когда вчера, 28 января 1929 года, неожиданно загремел и щелкнул замок. «Собирайтесь», – последовало лаконичное распоряжение. Задавать вопросы не полагалось. С трудом поднялся я со своей койки и стал собирать имущество. Кругом уже суетились. Я сложил старый соломенный матрац, две простыни и одеяло, которое прислал мне Швыров в мае прошлого года (с февраля по май я не имел ни одеяла, ни подушки, спал на голом полу, укрывался легким пальто, а под голову клал шубу). Затем свернул койку – кстати, и койку, и матрац подарил мне, уходя отсюда, порядочный и очень сердобольный Кронрод. Я открыл мой дорожный чемодан (он всегда упакован, и в нем все мои богатства: несколько пар белья, три шапки, брюки, несколько книг), уложил туда тетрадки, коннозаводской журнал, кое-какую мелочь. Затем собрал свою кошелку и корзинку. Обе они старенькие, за них и гривенника не дадут на базаре, но тут они мне так нужны. В корзинке у меня грязное белье, махорка, коробка из-под монпансье, где я держу донник, [251]который подмешиваю к махорке, кипа беговых афиш, старые ботинки и туфли. В кошелке стакан, две ложки, три жестяные банки – с чаем, сахаром и солью, женский платок вместо салфетки, гребень, зубная щетка и тюбик с зубной пастой. Вот и все мое имущество. Думаю, что даже Андреев не признал бы его государственной собственностью.

Опять заскрипела дверь. Тот же голос спросил: «Готово?». Мы готовы, одеты и с вещами в руках ждем. Два моих товарища по несчастью, крестьяне, у которых нет ничего, кроме ложек за голенищем да того, что на них, любезно берут мои вещи, ибо я так ослаб, что донести их сам не смогу. Впереди идет надзиратель. Мы подымаемся по крутой и грязной лестнице из нашего полуподвала. Попадаем в 4-е отделение – отделение следственных, ибо я уже одиннадцатый месяц имею несчастье быть таковым, меня не выводят на работу и ко мне применяется режим строгой изоляции. Нас приводят в 21-ю камеру. К счастью, она пуста – ясно, что очищена для нас, то есть для всего 10-го отделения. Пользуюсь выпавшим счастьем и занимаю лучшее место у окна. Угол сырой, на стене блестит вода, большая мокрица сидит у подоконника, словно ожидая гостей, но я все же занимаю это место: подальше от параши. Моя койка у стены, так что у меня будет только один сосед. Подовинников, Попов, Дудов и Ботвинов занимают места начиная от меня в ряд по стене. В камере, конечно, сыро и холодно. Спать все должны на полу, и только я буду, как Крез, лежать на койке. Минут на десять мы остаемся одни, есть время осмотреться, и я с ужасом замечаю: угол так сыр, что вода выступает сквозь щекотурку . После короткого раздумья я решаюсь там остаться, так как ни сырости я уже не чувствую, ни холода, ни простуды.