Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

Сей господин отдавал одну девку в Москву учиться плесть кружева. Девка скоро переняла и плела очень хорошо, но как возвратилась домой, то отягощена была от господ уже слишком сею пустою и ничего незначащею работою и принуждена была всякий вечер по две свечи просиживать. Сие подало повод к тому, что она ушла прочь в Москву и опять к мастерице своей; но ее отыскали и посадили в железы и в стуло, и заставили опять плесть.

Чрез несколько времени освобождена она была, по просьбе одного попа, который ручался в том, что она не уйдет. Но как девка сия была только 17-ти лет, и опять трудами отягощена слишком, то отважилась она опять уйтить; но, по несчастию, опять отыскана и уже заклепана в кандалы наглухо, а сверх того надета была на ее рогатка, и при всем том принуждена была работать в стуле, кандалах и рогатке, и днем плесть кружева, а ночевать в приворотней избе под караулом и ходить туда босая.

Сия строгость сделалась, наконец, ей несносною и довела ее до такого отчаяния, что она возложила сама на себя руки и зарезалась; но как горло не совсем было перерезано, то старались сохранить ее жизнь, но разрубая топором заклепанную рогатку еще более повредили, так что она целые сутки была без памяти. Со всем тем не умерла она и тогда, но жила целый месяц, и хотя была в опасности, но кандалы с нее сняты не были и она умерла, наконец, в них, ибо рана, начав подживать, завалила ей горло.

Вот какой зверский и постыдный пример жестокосердия человеческого! и на толь даны нам люди и подданные, чтоб поступать с ними так бесчеловечно. И как дело сие было скрыто и концы с концами очень удачно сведены, то и оказались господа без всякого за то наказания.

Мы содрогались, услышав историю сию, и гнушались таким зверством и семейством сих извергов, так что не желали даже с сим домом иметь и знакомства никогда…

Был у меня в доме столяр Кузьма Трофимович, человек по рукомеслу очень нужный и надобный, но пьяница прегорький. Как ни старался я воздержать его от сей проклятой страсти, но ничто не помогало, но зло сделалось еще пуще.

К пьянству присовокупилось еще и воровство. Ибо как пропивать было нечего, то принялся он красть и все относить в кабак. Уже во многих вороствах был он подозреваем, уже пропил он весь свой инструмент, уже обворовал он всех моих дворовых людей, уже вся родня на него вопияла, а, наконец, дошло до того, что начала с скотного двора пропадать скотина. Не один раз я уже его секал, не один раз сажал в рогатки и в цепь, но ничего тем не успел. Словом, дошло до того, что я не знал, что мне с ним делать; ибо жалел его только для детей его. Один из них был моим камердинером, грамотный, умный и мне усердый малый, и лучшим моим человеком – самый тот, о котором при описании моего последнего путешествия упоминал я под именем Фильки и который всюду ежжал со мною. Другой, по имени Тимофей, служил при моем сыне, был сущий гайдук и малый ловкий и проворный; а третий, по имени Сергей, был в музыке моей первым флейтраверсистом, но обоих тех меньше и также малый неглупый и ко всему способный. Все сии дети казались с молоду очень хороши; но как оба первые повозмужали, то, к сожалению моему, оказалась и в них такая ж склонность к питью; а притом еще замечено злобнейшее сердце. И сии-то молодцы подали мне повод к помянутой досаде и беспокойству. Так случилось, что, за несколько перед тем дней, надобно мне было отца их опять унимать от пьянства и добиваться о последней пропаже в доме и до того, откуда берет он деньги на пропой? Посекли его немного, посадил я его в цепь, в намерении дать ему посидеть в ней несколько дней и потом повторять сечение понемногу несколько раз, дабы было оно ему тем чувствительнее, а для меня менее опасно; ибо я никогда не любил драться слишком много, а по нраву своему, охотно бы хотел никогда и руки ни на кого не поднимать, если б то было возможно; и потому, если кого и секал, будучи приневолен к тому самою необходимостью, то секал очень умеренно и отнюдь не тираническим образом, как другие. Большой сын его был сам при первом сечении и казался еще одобрявшим оное и бранящим за пьянство отца своего. Может быть, думал он, что тем тогда и кончится. Но как чрез несколько дней привели его опять ко мне по случаю, и мне вздумалось еще его постращать, – как вдруг оба сынка его скинули с себя маску и, сделавшись сущими извергами, не только стали оказывать мне грубости, но даже дошли до такого безумия, что один кричал, что он схватит нож и у меня пропорит брюхо, а там и себя по горлу; а другой, и действительно, схватя нож, хотел будто бы зарезаться. По всему видимому, так поступать научены они были от своего родимого батюшки, ибо самим им так вдруг озлобиться было не за что и не натурально. Но как бы то ни было, но меня поразило сие чрезвычайно. Я вытолкал их вон и имел столько духа, что преоборол себя в гневе и стал думать о сем с хладнокровием. Тогда, чем более стали мы о сем думать, тем опаснее становится сие дело: вышло наружу, что они во все те дни, как змеи, на всех шипели и ругали всех, и даже самого меня всеми образами. Словом, они оказались сущими злодеями, бунтовщиками и извергами, и даже так, что вся дворня ужаснулась. Они думали, что дело тем и кончилось, и что они меня тем устрашили и напугали; однако, я и сам умел надеть на себя маску. Они, повоевав и побуянив, разошлись: один пошел спать на полати, а другой отправился в город попьянствовать, ибо думал, что он уже свободен сделался и мог, что хотел предпринимать и делать. Я же, между тем, посоветовав кое с кем и подумав, как с злодеями сими поступить лучше, велел их перед вечером схватить невзначай и сковав посадить их в канцелярии на цепь. Мы опасались, чтоб они в самое сие время не сделали бунта и мятежа и чтоб не перерезали кого. Однако, мне удалось усыпить их мнимым своим хладнокровием и спокойным видом, и оба храбреца увидели себя, против всякого их чаяния и ожидания, в цепях и под строгим караулом в канцелярии.