Марина Могильнер - Новая имперская история Северной Евразии. Часть II

Вплоть до конца XVII века в социально-экономическом плане (а тем более, как мы видели, в военно-техническом) «пороховые империи» не отличались принципиально от будущих «передовых стран». Камералисты в роли ученых теоретиков и практиков-управленцев не добились — да и не могли добиться — немедленной перестройки системы хозяйственных отношений или администрирования. Реальная деятельность камералистов на государственной службе в основном сводилась к изысканию средств для хронически пустой казны любыми способами — также ничем не отличающимися от принятых в «отсталых» странах. Дополнительные налоги и сборы с населения, расширение привилегий государя и казны, нечистоплотные финансовые махинации — всем этим занимались члены королевских «камер». В явном противоречии с декларируемым служением камералистов общественному благу эти правительственные органы неизменно назывались «тайными советами» (или, по крайней мере, окружали свою деятельность завесой секретности). Главным секретом была двойственная природа Kammer : на бумаге это была палата мудрых управленцев, а на деле — кладовая, аппарат пополнения казны. Однако развитие общественного мнения и воображения в камералистском духе сглаживало многие противоречия и гасило конфликты: налоги, сборы и повинности не воспринимались как наступление тиранической власти на вековые привилегии населения, если подавались как элемент прогрессивного упорядочивания ради общего блага.

В этом и заключалась главная заслуга камерализма: абстрактная идея «государства» внедрялась в умы подданных и правителей, формировалось представление о чиновнике как служащем этому государству — не из вассального подчинения сюзерену, и не ради корыстного злоупотребления должностью («кормления»), а с целью внести вклад в общественное благо. Частью этого процесса было распространение идеи политического общества («нации») как более фундаментальной категории, чем сословия, — даже в странах с сильными кастовыми традициями. Камерализм стал основой современного, полностью секулярного социального мышления, осмысливающего общественные процессы в категориях частной выгоды, общественного блага, универсальной законности. Большинство деклараций и рекомендаций камералистов были совершенно фантастическими, но внедрение камералистского мышления в общество (которое, в соответствие с камералистской доктриной, становилось все более грамотным и рациональным) имело самые практические последствия. Те страны, которые не восприняли камерализм как комплексное мировоззрение (а не только экономическую доктрину меркантилизма или рекомендованную административную структуру) в XVIII веке оказались среди «отсталых», ретроспективно объявленных «пороховыми империями». Речь Посполитая — «шляхетская республика» — имела одну из самых обширных в Европе сфер образованной публики, обсуждавшей и интерпретировавшей новейшие идеи. Однако идея вмешательства центральной власти во все сферы жизнедеятельности популярностью не пользовалась, а попытки расширения «государства», развития и упорядочивания исполнительной власти блокировались дворянством, опасавшимся утраты свободы и привилегий. В результате, современное государство не стало общим (пускай и фантастическим) идеалом, а значит, и реальностью. Османская империя, напротив, могла внедрять частные экономические и административные рекомендации камералистов — но сами по себе они стоили немного. Необходимо было в широкой публичной дискуссии полностью переосмыслить основы общества и государства, роль правителей и их чиновников — но этого не было сделано, прежде всего, в силу отсутствия (в отличие от Англии или Франции) единой развитой «публичной сферы»: круга образованного общества, участвующего в производстве и распространении идей и мнений при помощи массовой прессы.

Вне созданной камерализмом системы представлений об обществе частные достижения «пороховых империй» не могли участвовать в направленной цепной реакции рационализации и прогресса (как это предполагает историческая схема, очерченная в начале этой главы). «Новые воины» — янычары Османской империи оказались вписаны в традиционную социальную нишу военных рабов. Это не значит, что от этого они были менее эффективны на поле боя, чем западноевропейские воины (вплоть до конца XVII века все было скорее наоборот), но их высокая боевая эффективность не становилась фактором, стимулировавшим дальнейшее развитие экономики и управления. Изменение общественно-политической ситуации в империи (снятие многих «рабских» ограничений с янычар и отмена «налога кровью» — принудительного набора христианских подростков в янычары в конце XVII в.) окончательно превратило институт янычар в архаизм и с военной точки зрения. Московские стрельцы были передовой военной силой своего времени, однако за неимением универсалистской модели государства, подобной камерализму, их место в обществе было осмыслено в категориях позднесредневекового социального воображения. Стрельцы стали одной из многочисленных партикуляристских (обособленных) категорий населения, со своим уникальным набором привилегий и повинностей перед царем. «Нормальность» стрельцов как одной из категорий населения Московского царства подчеркивалась тем, что они селились в особых слободах, с семьями, в собственных избах с огородами, в свободное от службы время занимаясь хозяйственной деятельностью — торговлей, промыслами и даже земледелием (особенно в отдаленных от Москвы городах). Благодаря этому их содержание обходилось казне дешевле, чем профессиональные армии в немецких землях, однако со временем сам смысл стрелецкого войска трансформировался под влиянием логики ситуации. Экономические и семейные интересы играли в глазах стрельцов все большую роль, военная деятельность — все меньшую, и к середине XVII в. боеспособность стрельцов как военной силы упала.