Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

В этой связи мнение авторитетного историка Евгения Анисимова о том, что Шувалов оставался человеком высшего света, а значит – петиметром, иначе говоря, модником, представляется нам спорным. Ведь петиметрство не исчерпывается щегольством костюма во французском вкусе. (Яркий пример тому – Александр Сумароков, одевавшийся нарочито щеголевато, но презиравший и высмеивавший петиметров.) Это еще и определенный склад личности, мировосприятие, манера поведения, рабское преклонение перед Францией. Именно в это время вокруг петиметров разгорелась ожесточенная литературная полемика. Некоторые участники этой поэтической баталии видели в петиметрстве опасный общественный порок и прямо бросали своим оппонентам обвинения в распутстве. («Развратных молодцов испорченный здесь век // Кто хочет защищать, тот скот – не человек».)

А началось все с «Сатиры на петиметра и кокеток» (1753) литератора Ивана Елагина, метившей вроде бы в собирательного щеголя-галломана, который отрицает немецкую, да и отечественную культуру, тщится, «следуя обычаям французским, / быть в посмеяние разумным людям русским». Исследователи отмечали, что Шувалов узнал в этом портрете себя, свое чрезмерное пристрастие ко всему французскому. И хотя в елагинском петиметре были и черты, вовсе Ивану не свойственные, его, тем не менее, задели пассажи сатирика о том, что петиметр

Как отметил наш современник Евгений Лебедев, петиметр – это не только «модник», «ветреный молодой человек», но и «ветреный молодой человек, находящийся на содержании у знатной и богатой дамы» (в Италии он назывался «чичисбеем»). Еще один нюанс смысла слова может объяснить жгучую обиду на эту сатиру 26-летнего Шувалова, покровительствуемого 44-летней Елизаветой.

По настоятельной просьбе фаворита его защитники (Михаил Ломоносов, Николай Поповский, Иван Барков) написали стихотворные отповеди Елагину, где изобразили последнего ханжой и лицемером, пытающимся морализировать по поводу грехов, свойственных юности – поре, предшествующей серьезной деятельности на благо Отечества (которой, кстати, и был занят Шувалов).

Иван Иванович приобрел известность не тем, что любил французскую культуру, а тем, что старался поднять родную литературу, увеличить средства на образование россиян. К нему, как ни к кому другому, пристало почетное звание «меценат». И здесь еще одна параллель. Меценатствовала и маркиза Помпадур: при ее содействии Вольтер получил места придворного камергера и главного историка Франции; открылась Военная школа для сыновей ветеранов войны и обедневших дворян; она заложила в своем имении Севр всемирно известный фарфоровый завод и т. д. Но какими же ничтожными в сравнении с шуваловскими выглядят ее свершения! «Министром новорожденного русского просвещения» называли его. Он покровительствовал знаменитым словесникам века – Александру Сумарокову и Михаилу Ломоносову. Последний обессмертил имя Шувалова в знаменитом «Письме о пользе стекла» (1752) и посвященной ему героической поэме «Петр Великий» (1760). Да и сам Иван писал под руководством Ломоносова русские стихи и конспектировал его риторику.

По инициативе Шувалова в Москве в 1755 году были открыты университет, первым куратором которого он стал, и две гимназии. «Через университет, бывший под его попечением… – писал современник, – многие дослужились [до] знатных чинов, как то: Потемкин, Попов». «Ради успешного освоения знаний» он обустроил университетскую типографию, в которой печаталась им же заведенная газета «Московские ведомости». Шувалов стоял у истоков и образованной в 1757 году Петербургской Академии художеств и до 1763 года был ее президентом. В 1758 году он основал Казанскую гимназию (здесь он познакомился с ее питомцем – великим Гаврилой Державиным). Как и маркиза Помпадур, он был близко знаком с Вольтером, и подвиг этого «фернейского патриарха» к написанию истории царствования Петра Великого, сыгравшей роль в повышении престижа России в Европе. В 1760 году он горячо поддержал начинание известного литератора Михаила Хераскова издавать при университете журнал «Полезное увеселение» (1760–1762). Примечательно, что этому изданию были свойственны столь близкие Шувалову настроения дворянского стоицизма.