Иван Оченков - Царь [СИ]

— Да вот, заехал узнать, каково поживаешь.

— Слава Господу, все благополучно у нас.

— Уже хорошо.

— Это ты велел Авдотье девочек сюда на богомолье водить?

— Можно подумать, ты дочь видеть не рада.

— Эх, Иоанн-Иоанн, ничего-то ты не понимаешь. Инокиня я теперь – Христова невеста, а ты мне мир, да грехи мои забыть не даешь!

— Ты знаешь, что я про твои грехи думаю.

— Знаю. Ты что, свои грехи, что чужие таковыми не считаешь. Да только Господь-то все видит!

— Пусть смотрит.

— Не говори так!

— Не буду. С Марьей-то говорила?

— Нет. Благословила только. Ох, змей ты искуситель, а не царь православный!

— Ну вот, снова здорово! Я думал, ты с ней поговоришь, да на путь истинный наставишь.

— Случилось чего? — встревоженно спросила Ксения.

— Да нет покуда, но может случиться. Уж больно своенравная девка растет. Пока маленькая это забавно, а вот заневестится, хлебнет горя.

— Отчего это? — закручинилась игуменья.

— Разбаловали… ну ладно, я и разбаловал. Сама знаешь мои дети далеко, а Машка рядом. Авдотья перечить и думать не смеет, а Анисим тот еще жук…

— Ты обещал ее за море увезти.

— Хоть в Стокгольме, хоть в Мекленбурге судьба у нее все равно одна – женская! Да и неспокойно в Европе скоро будет. Вон в Чехии уже заполыхало.

— А от меня чего хочешь?

— Не знаю, Ксения, а только повязала нас с тобой эта девочка.

— Жалеешь, поди, что искать ее взялся?

— Нет, царевна, много есть дел, о которых жалею, а про это нет. Она мне как дочка теперь.

— Странный ты.

— Разве?

— Еще как. Роду ты высокого и престол тебе с отрочества уготован был, а ты его, как и не хотел вовсе, а потому тебе судьба, словно в наказание другой дала.

— В наказание?

— А как же, тебе ведь трон в тягость! Тебе бы коня, да ветер в лицо, да саблю в руки! Ты ведь и строишь, если чего, так смотришь, как оборонять будешь. А если ремесло или хитрость какую заводишь, так для того чтобы рати водить способнее. Слух прошел, будто королевич Владислав войско собирает на Москву идти… а был бы поумнее он, так сидел бы дома, да не будил лиха. Потому что тебе это только и надобно и ты этого похода ждешь больше него!

— Эко ты…

— Подожди, царь православный, не закончила я еще! Молод ты и собой хорош и женщины тебя любят и ты их. Да только ни одной из них ты счастливой сделать не сможешь и не потому, что человек ты плохой, а просто судьба у тебя такая. И коли ты добра Марии желаешь – оставь ее в покое! Пусть растет, как растет, пусть не знает кто ее родители, лучше ей так будет.

— Отчего же лучше?

— Да оттого, что близ престола – близ смерти! Я через то сколько горя приняла и потому единственной своей дочери такой участи не желаю. Потому и видеться с ней не хочу и забота наша с тобой ей не нужна. Уж если Господь ее до сих пор хранил, так неужели ты в гордыне своей думаешь, что лучше с тем справишься? О детях хочешь заботиться? Так о своих побеспокойся, герцог-странник. Если бы ты хотел этого, так давно бы и жену сюда привез и детей и в купель их волоком затащил!

Голос царской дочери сорвался, и она замолчала, но уже скоро справилась с волнением и закончила, как ни в чем, ни бывало:

— Что еще посмотреть хочешь в обители нашей, государь?

— Да посмотрел уж на все, — вздохнул я. — Разве что спросить хотел, прочие насельницы как поживают?

— Нечто они тебе жалоб слезных не пишут?

— Да пишут, наверное, только сама знаешь до бога высоко, до царя далеко. Мне иной раз и прочитать их послания недосуг.

— Так пойди сам спроси, раз уж пришел.

Говоря о письмах высокопоставленных монахинь, я слукавил. Отказать в просьбе инокини не то чтобы ужасный грех, но… "не по понятиям", короче. Тем более, что большинство из них в монастырь попали насильно. Так что "слезницы" читаются и, по возможности, незамедлительно выполняются. Впрочем, ничего сверхординарного женщины не просят: пищу, одежду, разрешение иметь служанок. Вопросы в принципе житейские и требующие вмешательства высшей власти лишь в связи с высоким статусом и монашеским положением просительниц. Моя бы воля, я бы их по вотчинам разогнал, чтобы глаза не мозолили. Решить этот вопрос мог бы патриарх, но вот его-то у нас и нет. Есть томящийся в плену у поляков рязанский митрополит Филарет, которого еще при живом Гермогене нарек патриархом Тушинский вор. Надо сказать, что отец Миши Романова в ту пору всячески подчеркивал, что принял этот сан лишь будучи не в силах противостоять насилию самозванца. Но с тех времен утекло немало воды, и узник короля Сигизмунда рассылает по Руси грамотки, в которых жалуется на притеснения безбожных латинян в коих именует себя главой русской церкви, претерпевшим за веру.