Савелий Ямщиков - Спасенная красота (рассказы о реставрации памятников искусства)

Ф. М. Достоевский

Жил на свете рыцарь бедный...

Биография великого человека не всегда бывает равна его судьбе. Случается, что судьба уже очертилась ясно и прославила имя человека сначала в узком кругу специалистов, а там и в широком художественном мире, а биография еще только-только проясняется из медленно собирающихся документов. Именно так случилось с Ефимом Васильевичем Честняковым.

Он умер двадцать лет назад, в пору, когда человечество уже как будто выучилось ценить своих широко одаренных детей, и мечтатели восславлялись вровень с философами и, казалось, забвение уже никогда не властно будет распоряжаться памятью о талантливом человеке. Хищная Лета должна была вот-вот обмелеть, оставшись только на картах мифологии. Однако Честняков ушел из жизни неслышно для большого мира. Только окрестные старухи запомнили ключ, из которого он брал воду и сочли ее целебной, да деревенские наведывались на его могилу и брали понемногу земли, чтобы приложить к больному месту, потому что знали, что человек был не простой, и по старой традиции легко связывали эту «неотмирность» человека с чудотворством. Биография, не успев сложиться, обратилась в житие со всей заданностью этого жанра.

Он прожил без малого девяносто лет, оставил большие архивы и значительное художественное наследие, а жившие с ним рядом люди в первую очередь отмечали, что он был беден, одевался в то, что ему подавали в чужих домах, ел что принесут, обладал острым глазом на недобрых людей и терпеливо исцелял больных травами и прикосновением, верно предсказывал будущее. (Так и автор «Города Солнца» Т. Кампанелла составляет гороскопы для современников, прозревая порядок судеб — возможно, это предполагается самим принципом мышления утописта. — В. К .)

Не сохранись ничего из его работ, и Ефим Честняков так и ушел бы из человеческой памяти последним из несчетного племени деревенских юродивых, живших безбытно и одиноко и умиравших незаметно. Но, по счастью, его картины не успели истлеть по чердакам и чужим стенам, глиняная скульптура не вся была перебита ребятами при играх, тетради с прозой и стихами, черновики писем и дневники не понадобились на растопку. Сразу после смерти Честнякова односельчане попросили знающих людей из города поглядеть, что осталось после их земляка. Чтобы добро не пропадало вместе с избою, на месте которой теперь шумят в деревне луговые травы, соседи по извечной крестьянской привычке беречь даже и не очень нужные вещи разобрали по домам что могли.

Теперь эти остатки терпеливо собраны и еще продолжают собираться работниками Кологривского и Костромского музеев и понемногу расшифровываются. Чтение затруднено из-за плохой сохранности бумаги: карандаш, которым в основном писал Честняков, плохо хранится, а мельчайший почерк еще усугубляет трудность, и все делается не так скоро как хотелось бы. Но то, что судьба в этом случае не равна биографии, позволяет нам на основе уже известного материала проследить историю и существо идеи, владевшей Честняковым; до биографии человека написать биографию Мысли о гармонической деревне с совершенным населением, о деревне всеобщего благоденствия, которую он строил упорным воображением несколько десятилетий.

* * *

Детство Ефима Честнякова обыкновенно, отрочество и юность пестры, отданы учебе в Кологривском уездном училище, затем в Новинской учительской семинарии, по окончании которой он становится народным учителем. Тут биография сельского интеллигента часто тормозилась: дальше шли только годы работы, которые, оборотясь, трудно было отличить друг от друга. Однако при внешней обыкновенности детство Честнякова научило зоркости его сердце, поселило в мальчике тревожное предчувствие, что есть в нем силы для какой-то большой работы. А школа, разбуженный ею голод знания, это зыбкое предчувствие еще укрепили.

Конец XIX века во многих крестьянских детях разбудил молодое чувство силы и уверенности. Следом за одним из героев горьковского Клима Самгина они могли бы сказать про себя о непознанном в мире: «Это я открою!» и почувствовать за собой благословляющую тень Ломоносова. Но если для других таких молодых умов отечеством становится знание, и они оставляли родные места для городов, то Ефим сразу знал, что его дом — Шаблово, и все, что он постиг и постигнет, должно быть применено только здесь, на благо и славу этому уголку земли. Он еще не видел утопического будущего своей деревни с той полнотой, какая раскроется в последующие годы совершенствования замысла, но местом действия его снов и просветительских планов с первых порывов сознания было Шаблово.