Глеб Бобров - Порванные души. Снайпер в Афгане

Единственная радость у псины была, когда письма от Федора приходили. Писал парняга на роту, но отдавали их, не распечатывая, Трубе. Один раз поприсутствовал. Потрясающее зрелище…

Трубилин чинно дал понюхать Дику письмо. Тот аж припал на пузо и замер. Прапорщик распечатал и медленно, с расстановкой, торжественно зачитал текст. Дуся превратился в статую. Уши вытянуты вверх и дрожат. Просто фантастика… Текст никакой, типа: «Привет, пацаны, все нормально, со дня на день возвращаюсь; все задолбало, врачи – уроды, еда – говно, сестры – курвы. Как Дик? Как собаки? Как вы все? Жму лапу. Федя». Конец…

Потом прапорщик положил распечатанное письмо перед собакой. Дуся поднялся, не касаясь бумаги, несколько раз шумно, до отказа втянул в себя воздух. И замер… Потом опять всем телом потянул. Создалось впечатление, что он хочет буквально впитать в себя родной запах до последнего атома. Потом развернулся, допрыгал в свой угол, лег на лежак, вытянул морду и закрыл глаза. Могу поклясться на Библии, что я отчетливо видел слезы, стоявшие в собачьих глазах.

Хотел подойти, но прапор не дал. Я уже тогда, как его псы, на жесты реагировал. Трубилин поднял лист, сложил и, легонько подталкивая меня в спину, вышел из псарни.

Я спросил:

– Товарищ прапорщик! Так он же еще сильнее тоскует.

На что мрачный и нелюдимый кусок веско ответил:

– Да. Тоскует. Это его и держит… Так-то вот. Пока, военный, не пропадай!

Ну вот, говорю же – подружились.

Под конец января установилась сухая солнечная погода. В одно утро, уже после подъема, когда рота была на зарядке, просыпаюсь от дикой тряски. То Зуб, с горящими глазами, ухватившись за дужку койки, подбрасывает меня как ляльку.

– Лытять, братусю! Лытять!

Сел на кровати. С перевала отчетливо доносился вертолетный гул. В одних подштанниках вылетаем на улицу. Вся передняя линейка перед плацем белым прибита – усеяна бойцами в исподнем. Рио-де-Жанейро, бля! Браты-осенники дождались… Ор, вопли, объятия. Случилось, твою мать! С перевала тяжело прет кавалькада из шести «коров». «Ми-6», родные, как мы вас любим! Пошли одеваться, смотреть на замену.

Молодых поселили в двух палатках карантина. Все дембеля тут же заделались дисциплинированными девственницами. Кто пойдет в первых партиях, понятно, но вот по залету можно и март встретить – легко.

Сидим в этот же день напротив курилки. Замполит роты Саша Московченко ведет занятия. Услышал бы начпо, как он их вел, инфаркт бы на месте схлопотал.

Саше эти политзанятия, впрочем, как и сама армия, до сраки. Давно уже на службу положил. Сейчас прикалывается. Вытянул молодого чмыря и куражится над ним. А чадушко – имени уж и не помню – ни в зуб ногой. Как он учился, где, что его родители с ним делали? Просто – ни бэ ни мэ, баран бараном. Старлей уже и не спрашивает ничего серьезного, так, издевается.

Тут подходит какой-то боец. Что-то говорит дневальному. Смотрю. Да это же Федор! Ну наконец-то.

Я к Московченко. Да без проблем – иди! Подхожу к пацану.

– Привет, братишка! Как ты?

– Нормально…

– Когда прилетел?

– Утром.

– Как нога?

– Нормально… Пошли.

– Пошли!

Очень разговорчивый малый.

Я вообще-то до колонны его и не знал толком. И не здоровались до ранения. Не будь Дика, и дальше бы не знался. Но, понятно, традиции – святое дело. По правилам я теперь его крестный, спаситель.

Никогда этих приколов не понимал и не принимал. Ни тогда, ни сейчас. Ну выволокли тебя из-под огня, вкололи промедол, жгут, бинты, все такое… Что тут героического? Ничего военного – у каждого свое дело.

Но нет: «Ты меня вытащил! Я жизнью тебе обязан!» – херня это все, пьяные сопли на красной скатерти. Прощаю! Свободен.

Это сейчас, а тогда…

Идем важно, неторопливо. Цвет армии. Думаю: сейчас отобедаю, хорошо.

Вышли к псарне, подходим.

И тут встал я, как заклинило меня.

На плащ-палатке у самых ворот лежит Дик… Мертвый Дик… Нельзя ошибиться… Сжалась гулкая пустота в груди, и стало очень больно, как холодом сдавило. Какая-то волна несколько раз по телу зябко прошла… Плохо мне, по-настоящему плохо.

Рядом понуро стоит Трубилин, куда вся круть делась. Возле – пара дедов и моих осенников. Молчат.

– Ну что, пойдем?

Меня, оказывается, все ждали. Взял себя в руки, говорю Феде:

– Дай молодого, пацанов позвать надо.

Федор сказал: «Рыжа…» Достал сигарету, отошел в сторону. Малой умчался в четвертую роту. Я подошел к Трубилину.