Глеб Бобров - Порванные души. Снайпер в Афгане

Дня через два, после прибытия в часть, прапор знакомства ради чуть не прикончил молодого бойца Рыжу. Тот напортачил со жратвой что-то и уже начал по лоханкам разливать – с пылу с жару. А у собак якобы от горячего нюх пропадает, и работать они после такой кормежки уже не смогут. Труба увидел это дело, молча хватает лопату и, как с алебардой, на перевес – за ним. Пацан бросает термос и деру. Говорят, чуть ли не полчаса с ревом: «Угандошу!» он гонялся за бойцом по всему палаточному городку. Насилу успокоили. Но Рыжа больше на пушечный выстрел не приближался к псарне, а Трубилин без обиняков заявил ротному, что если этот ублюдок когда-нибудь появится возле животных, то он, гвардии прапорщик Советской армии, невзирая на положения Устава, собственноручно нерадивому выблядку дословно: «Глаз на жопу натянет».

В общем, строил Труба своих саперов без дураков. И все равно решил я попытать удачу. Пошли с нами пару дембелей – уверяли, что с Трубой они «в золотых».

Подходим… Сидит прапор в беседке, читает, с понтом. Сам, что грозовая туча, насупился весь, нахохлился, надулся. Он-то сам уже в возрасте, невысокий, темненький и полноватый, не иначе что-то южное в крови – мордень от бровей до шеи выскоблена и синюшная. Глаза тоже темные, карие, тяжелые. Зыркнул исподлобья, бровищами брежневскими повел недовольно так, но газету не убирает. Я, как пионервожатая, в жопу укушенная: «Здравия желаем, разрешите обратиться, так и так, будьте любезны и великодушны…» Короче, встал на цирлы. Трубилин что-то скупо спросил, мы ответили, после чего дедушки-саперы несолоно хлебавши пошли в роту, а мы с прапором – на псарню.

Дик, как нас увидел, зашелся бедный. На задние встать не может – и шеей тянется, и лапу тянет, и толчется, и мордой тычет, и скулит, и повизгивает. Но не по-щенячьи, лица не теряя – с достоинством и, видно, пару минут, и все – кончился порох. Даже дышать стал тяжело, язык вывалил.

Остальные собаки тем временем тоже завелись – кто хвоста дает, кто, наоборот, лает и на рабицу бросается, гвалт, шум, не перекричишь. По такому случаю выдалась нам всем прогулка за псарней.

Разговорились с куском. Хотя и тяжелый мужик, но действительно за своих собак кому хочешь во рту поцарапает. Рассказывает про Дика с болью:

– На лапу не встает и не встанет – хана лапе. На груди тоже непорядок. На днях шишка лопнула, гной пошел. Видать, осколок выходит.

Спрашиваю:

– Так давайте сейчас Степана позовем, посмотрим, что сделать можно.

Трубилин посмотрел на меня, как на ребенка, у которого одна ножка короче другой и головка вава, и говорит:

– Через день начмед заходит. Колю сам. У него уже жопки там не осталось от этих уколов, да толку-то что. Был бы Федор…

– А Федор-то чем поможет?

– От тоски он болеет, а не от осколков ваших… – и продолжил: – А со Степаном я и сам говорил… – потом помолчал и, ощутимо напрягшись, сказал: – Ты, паря, хорошо Дика зашил, молодец. Позатянулось-таки все.

Ну вот, а говорили, зверюга прапор…

А пацан-то наш тем временем вытянулся на пожухшей травке и, уложив морду на лапы, блаженно зажмурившись, слушал татарский психоделик в исполнении моего нукера.

Так паскудно, как январь 1985-го, у меня ни один месяц не тянулся. До Нового года ничего особенного не случилось, если не считать двух позорных походов в Бахарак. Первый раз посидели на «точке», да, не выйдя за ворота, вернулись. Второй раз прилетели, посидели-подрочили в землянках, вышли в горы, да не дошли… Новый комбат, Морпехова замена, не рискнул идти на перевал. Ссыкун… Вспоминать тошно.

Праздник встретили в карауле – обдолбились, слово «мама» не вымолвишь. Еще раз – чуть позже: рота ушла в горы, а мы, дембеля (в 85-м уже не таскали нас), на радостях укурились чистоганом до галюнов. В общем, содержательно время проводили.

Одни мысли – где эта конченная замена. Перевал, естественно, облаками закрыт – вертолеты не летают. Тоска смертная.

К Дику ходил чуть ли не через день. С прапором, считай, подружился. Саперы в шоке: как? Сам не знаю. Мы-то с ним только о собаках и говорили. По-моему, Трубилин больше вообще ничего и ни о чем не знал в принципе. И более того, знать не хотел. А об этих ущастых-языкастых – все что хочешь. Собаки тоже под себя от радости дули и без слов его понимали – жестов слушались.

Пацана своего лечили все время. Он и не доходил, конечно, но и заметных прорывов тоже не наблюдалось. Грудь все время нагнаивалась, на лапу он не становился, но хоть стал приставлять – уже прогресс. И все время что-то новенькое – то понос, то золотуха.