Александр Мещеряков - Послевоенная Япония - этнологическое уничтожение истории

Говоря об «уникальности» японцев, Янагида Кунио повторял основной тезис довоенной пропаганды. Однако он наполнял понятие «уникальности» другими смыслами: «Долг нашей науки состоит в том, чтобы говорить истину. Однако справедливость тех или иных ценностей определяется несправедливыми людьми будущего. Автор утверждает, что история — это не немногие выдающиеся личности или же наиболее почитаемые люди, история образована японцами в целом. И хотя в этом образовании под названием “японцы” между людьми и существовали незначительные отличия в счастье и общественном положении, образование под названием “японцы” превосходит эти отличия; об их истории и размышляет автор» (Там же: 57).

При таком подходе отодвигалась на второй план та проблема, которая всегда является чрезвычайно острой в обществах, пораженных идеологическим кризисом: проблема оценки тех или иных исторических личностей. Этнологи не работают с конкретными личностями, они работают с группами людей, в которых растворен человек, у которого нет имени, но есть его социальная функция. В данном случае — человек, которого они считали японцем.

Вместо верности конкретному лицу (императору) этнологи предложили другую референтную группу — они предложили быть верными своему японскому народу, искать у него «сердцевину» японской культуры. Хагивара Тацуо отмечал, что суть японской культуры обнаруживается не столько у правящего класса или же у интеллигенции, сколько у «простого народа» (Там же: 201). Под «простым народом» понимались, разумеется, крестьяне. Точно так же, как и военная пропаганда, этнологи делали свою основную ставку не на носителей городской культуры, а на «людей земли». Хотя Япония стремительно урбанизировалась, большинство горожан родились еще в деревне. Задача состояла в том, чтобы описать крестьянскую культуру, составить ее каталог, поднять ее статус и возбудить всеобщую ностальгию, чтобы превратить крестьянскую культуру в основу национальной идеологии.

Отрицание этнологами исторической науки и ее методов приводило к тому, что мир представлялся им неизменным. Японских этнологов интересовало не событие, не его неповторимость, а повторяемость событий. Поэтому их главное внимание было направлено на ритуалы и церемонии годового и жизненного циклов. При таком подходе деревня, община, сама жизнь лишались возможности развития. Отсюда происходят многочисленные натяжки и ошибки, свойственные для школы Янагида Кунио. Этнологи исходили из того, что «японцы» существовали с начала мира. Однако иностранное влияние лишило значительную их часть первозданной исконности. Рассуждая о китайском влиянии в эпохи древности и средневековья, Янагида Кунио говорил: «Ученость того времени полностью зависела от сочинений на китайском языке… Их изучение приводило к огромной зависимости от них, и времени для выявления собственной индивидуальности не оставалось… Перечитывая исторические сочинения, убеждаешься в том, что чем больше было книг, тем больше было и подражательности, и тем больше исконное оставалось в тени» (Нихондзин 1976: 257). Официальные хроники древней Японии тоже составлялись на китайском языке и, таким образом, являлись носителями китайских, а не японских смыслов. а потому в связи с тем, что они не отражают «душу» японского народа, невелика и их ценность.

Отсюда следует настоятельная необходимость изучения неписьменных форм культуры, которые и являются носителями первоначальных — истинных! — смыслов. Заметим, что в начальный период массированного влияния китайской культуры в VII–VIII вв. никаких «японцев» еще не существовало, а первое употребление этого термина относится только к XII в. Однако «исторические» соображения были для Янагида Кунио и его учеников вторичными, они оперировали понятиями «раньше» и «теперь», разница в пару тысяч лет казалась малосущественной: «Пришли ли японцы

(на Японский архипелаг) три или пять тысяч лет назад… Важно понять, обладали ли они уже некоторыми свойствами — например преклонением перед сильным. Допускаю, что это преклонение сформировалось еще на их прародине» (Там же: 262–263).

Отсутствие историзма компенсировалось поэтическим подходом и частым употреблением метафор. Вот как описывает Хори Итиро жизнь абстрактного японца: «В самый момент появления в этом мире младенец уже живет в обществе. Без опеки матери, которая является центром семейного объединения, он не способен сохранить жизнь. Общество, признавая новорожденного в качестве своего члена, помещает его в свой плавильный котел, подвергает обучению. Человек, рожденный в деревне, является листочком на древе сельского общества. Он — листок на веточке, называемой семьей, через толстый сук, называемый общиной, он соединен с целым деревом общества в целом. Корни этого дерева уходят в глубину времени предков, которые напитывают его биологическо-культурным преданием и наследием. Поэтому листок-человек и живет — проникаясь опытом и энергией, накопленными бесчисленными покойниками. Через группу он формирует самого себя» (Нихондзин 1976: 65).