Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Затмение этого десятилетия было не только затмением правительства, но еще более, как мне кажется, затмением общества. В грубых чертах, общество это поделилось на две почти ровные части – левую и правую Россию, соответствующие прогрессу и реакции, либерализму и консерватизму и, даже, монархии и республике. Столь грубое деление (на овец и козлищ, эллинов и иудеев) затушевало не только детали рисунка чрезвычайно сложного, но и его кардинальные черты – затушевало русскую личную жизнь, прогресс и регресс личности, как творца истории.

Журналистика этого десятилетия довольно выпукла – по таланту она была достойным наследием Герцена. Но вся она, как правая, так и левая, зиждилась на отрицании. Отрицал Меньшиков в «Нов[ом] вр[емени]», отрицал Милюков в «Речи»; по следам их шел Баян в «Русск[ом] слове». Лично меня вдохновляло, в отношении к власти, лишь отрицание. И я кончил тем, что стал отрицать даже своего кумира, Витте. Прогрессивность и талантливость своих публичных выступлений я стал мерить силой отрицания. Если бы не сдержка цензуры, я бы на этом пути дорвался до анархизма.

Оглядываясь на власть той эпохи, я диву даюсь, как, вообще, можно было вести какую-либо политику, имея над собой безвольного монарха, а под собой – воспитанное на отрицании и просоченное злостью (реакционной или прогрессивной) общественное мнение? В московском лицее воспитывался мой сын.

Я был в дружеских отношениях с его директором, Кассо, человеком блестяще образованным и весьма прогрессивным. Став министром, он принял меры против университетской разнузданности 671. Никто его так злостно не выругал за это, как Баян, – выругал уже умирающего. (Сытин заплатил за эту статью 5 тысяч штрафу).

Как, вообще, отражался анархизм русского общественного мнения (печати) на работе русской власти, я был близким свидетелем на примере Витте. Он божился, что его затравил Николай II. На самом деле его затравили Милюков, Гучков, Суворин, Мещерский. Когда Суворин написал: «Кто кого арестует – Хрусталев Витте или Витте Хрусталева», Витте затрясся гораздо сильнее, чем от корректного вопроса Николая II: «Когда же Вы покончите с революцией?» Министры русского правительства той эпохи трепетали гораздо более в кабинетах Суворина, Мещерского, а может, и Милюкова, чем царя. И сам всемогущий Столыпин, чтобы обезвредить Баяна, снизошел до любезностей Сытину и Дорошевичу.

Политика русской власти была сплошь и рядом никчемной. Но она могла быть лучшей при условиях иной общественности. Между лукавым царизмом (распутинщиной) и злостной общественностью она сплющилась до протопоповщины. Но и сам Протопопов, не затравленный левой печатью, мог бы еще одуматься. С Протопоповым я тоже дружил. И тоже не пощадило его мое перо. Ругать власть было в ту эпоху паспортом благонадежности перед публикой. И потому ругали ее не только кадеты и экстремисты, но и ходивший «ку Плеве» Проппер, и пользовавшийся казенными объявлениями Суворин. Но Баян на этом поприще, пожалуй, отличился особенно.

Гораздо сложнее была роль Баяна в политической неразберихе. Два человека в ту эпоху делали политику – Милюков и Гучков. (Пуришкевичи, Керенские, Балашевы, равно как и «кавказские обезьяны», относились к экзотике). Баян, а за ним и «Русское слово», стали в оппозицию к обоим. Эта страница деятельности Баяна, с моей точки зрения, заслуживающая наименьшего осуждения, принесла мне, однако, наиболее горькие плоды. В войне с кадетизмом и октябризмом я, как личность и как журналист, понес потери самые чувствительные.

Одиум октябризма, как политической смердяковщины, – вот тема Баяна в течение 10 лет. Крылатое «партия потерянного документа» пустил в оборот Баян. Борьба с октябризмом была для «Русского слова» борьбой со Столыпиным. А для меня эта борьба стала целью моей общественной деятельности. Баян специализировался на гучкофобии. Баян выпустил книгу «Пыль», с огненным протестом против Гучкова 672. Было в этом моем порыве немало от того, что называют «линией наименьшего сопротивления», но было и от искренности. Я бы даже сказал – единственно искреннего.

Борьба же моя с кадетизмом свелась к борьбе с властолюбием Милюкова. Признавая авторитеты таких кадет, как Петрункевич, Муромцев и друг[ие], мы с Дорошевичем изощрялись над личностью «Бога бестактности» Милюкова.

Витте уже не было. Не было и Ротштейна, Полякова, Варшавского, – моих друзей, спутников виттовской планеты. Финансовый гений великой страны угас. «Хороший ездок на маленькой лошадке» (выражение Витте), Коковцов, корректно шел по проторенному Витте финансовому тракту, наводняя Государственную] думу бюджетными речами. За ним поплелся оборотливый Барк. За ним, в дни Временного правительства, недоуменно шагали земский врач Шингарев и профессор] Бернацкий. Русская казна и русская экономика жили наследием Витте. В банках и правлениях сидели вторые и третьи актеры, – пешки в руках прежних дирекций. Только Утин, Каменка да Путилов были из «стаи славной». И возле них, как мошкара возле электрических фонарей, в бешеной пляске кружилась наживавшаяся Россия. Лозунг «enrichissez-vous» [138] Обогащайтесь (франц.). был брошен с соизволения Столыпина и подсказу Гучкова. За этим лозунгом последовал и Баян.